Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

Двор быстро наполнился слугами. Мужики с косами-литовками окашивали буйные заросли. Бабы и девки, гурьбой ввалившись в дом, посуху обмахивали наросшую паутину, окна, пока холопы прочищали и укрепляли заплывший колодезь. Разгружали телегу, снося все в ближайший амбар.

Андрей, поглядев на закипевшие работы, не решился пойти к владычным хоромам. Облюбовал невысокую надпогребицу со сбитым, висящим на дужке замком и скособоченной кровлей. Отворил дверцу, ступил внутрь. И вдруг полетел наземь, сбитый ударами в поддых и по загривку. Не успел даже охнуть, скрючился на дощатом полу, судорожно глотая воздух. Перед дверью, в просвете кто-то двигался. Потом встал над ним. Опустился рядом.

– Андрей?!

Вжимая ладони в надбрюшье, иконник попытался сесть.

– Ал… леш…

– Да я, я это, – мучительно скривив лицо, проблеял бывший послушник. Всхлипывая и улыбаясь одновременно, он помог монаху. – Ненарошно я тебя. Испугался, как на дворе зашумело. Со сна очнулся, гляжу в щель. Откуда понавалили, ничего не пойму. Двор сколько лет пустой стоял. Думал, как убежать сподручнее, чтоб не приметили… Отпустило, Андрей?

– Отпустило, – отдышался чернец. – Откуда ты взялся тут, Алешка?

Он ладонью ткнул отрока в лоб.

Алексей за год раздался еще шире в плечах, отрастил настоящие усы и бороду вместо того подшерстка, с которым щеголял прежде, да и силы в кулаках явно прибавилось. Отощал только снова, скулы обтянулись, в переносье легла складка. Одет же был опрятно, застиранная рубаха надставлена заплатами, подпоясана витым ремешком.

– Живу здесь. – Бывший послушник дернул плечом, сразу показав прежнего упрямца, всегда готового настоять на своем. – Вон, – отмахнул он головой, – ложе мое.

Андрей посмотрел на охапку высохших лопухов и старое конское седло вместо подушки.

– Да отчего в Звенигороде? Говорил тебе – возвращайся в Андроньев, к Даниле, – журил он неслуха. – Что за блажь – на чужом дворе в амбаре жить?

– А сам-то что тут делаешь? – пробурчал Алешка, скосив глаза на сторону. – Небось тебе тоже этот амбар глянулся. Знаю тебя. Что, отпустил тебя князь из ямы? Теперь ты в милости у него?

– Угадал, – усмехнулся Андрей. – Только на мой вопрос не ответил.

– За тобой пришел, – снова буркнул отрок. – Тебя из ямы выкрасть хотел. Да не знал, как на княж двор пробраться.

Андрей поднялся с пола, стряхнул с себя сухую грязь, в которой извалялся.

– Темнишь ты что-то, Алешка. Ну да ежели ты из послушников убежал, Бог тебе судья. А я и рад, что ты уже не лезешь сломя голову в чернецы. К делу бы тебе какому пристать, чтоб не носило без толку по земле. А то как лист опавший на холодном ветру мятешься.

– Нету у меня дороги, Андрей, – вдруг затосковал неслух. Подогнул ноги, сложил подбородок на колени.

– Да как нету! – поразился иконник и снова подсел к нему, заговорил вдохновенно: – А хоть и в дружину мою. Краски-то не разучился тереть? Мне же князь работу задал. Иконостас будем делать для Сергия. Ты ведь и не знаешь, Алешка, какую штуку я задумал. Помнишь, как Феофан приходил о прошлом лете в Андроньев, рассказывал про деисус лазоревый?.. А, ты не помнишь, тебя-то не было в келье. Есть, сказывал он, в студеном море-океане остров с горою, а на острове том чудном деисус лазоревый, диво дивное, светом райским самосветящееся… Подай-ка ножик.

Он закатал подрясник и выпростал исподнюю сорочицу, нащупал зашитое. Алексей вытянул из деревянных ножен на поясе простой мужицкий резак. Андрей вспорол край подола. На ладонь ему выпал камень в цвет полевых васильков, даже в полутьме казавшийся ярким, тотчас приковавший к себе взоры обоих.

– Чудо какое, – невольно вырвалось у отрока.

Но тут свет заслонила фигура, выросшая в двери.

– Вон ты где, чернец, – рявкнуло у них над головами. – Обыскался. Ключи тебе отдаю, владей. За старшого тут будешь и за ключника. Ежели што – по строгости с тебя спросют.

В руку Андрея шлепнулась увесистая связка на кольце.

– А это что за дух анбарный? – Сотник наставил палец на Алешку.

– Дружинник мой, – поспешно ответил иконник.

– За пазухой ты его, что ль, принес? – почесал в темени Федорко, приглядываясь. – Чтой-то рожа знакомая. Эй, паря, где я тебя видал?

– Не знаю, – бормотнул Алексей, задвигаясь в тень.

– Ну я пошел, – громыхнул на прощанье служилец.

Андрей спрятал лазорь в суму.

– Правда ли возьмешь меня снова к себе? – словно боясь поверить, спросил бывший послушник.

– Глупый ты какой, Алешка, – с улыбчивой лаской промолвил иконник.

К вечеру владычные хоромы были прибраны, умыты, оживотворены. Холопы не переставали сновать по двору, таская в дом то воду, то дрова, то кули в амбары, катя туда же бочки и кадушки. Андрей смотрел на все это рассеянно, будто затеяно все ради кого иного и дом готовят к приезду настоящих хозяев.

Алексей счастлив был отоспаться на настоящей постели с простынью, пахнущей мыльным корнем и сухими травами, с покрывалом и взголовьем. А когда набросился в трапезной на снедь, словно отощавший медведь после долгой зимы, давясь и чавкая, монаху кусок в горло не шел.

Не дождавшись, когда голодный насытится, он ушел во двор, прихватив свою торбу и свечу. В той же надпогребице, где обнаружил Алешку, запалил свечу на полу, поставил на низкий полок образ Одигитрии и утвердился коленями на досках…

Там же и спал, пока из Москвы не пришли подмастерья с дощаником. Владычные хоромы и они не решились обживать, уговорили Андрея поместиться впятером в бывшей челядне. Холопов же, двух баб и молодого мужика, отослали со двора вовсе, чтоб не мешались. Алешка, побыв в сомнениях, тоже переселился в челядню.

4.

Дело, начатое на празднование равноапостольных царей греческих Константина и Елены, двигалось своим чередом. Подымались на зоре, молились, глотали вчерашнюю кашу. После шли работать. Тесали, скоблили доски, сколачивали иконные щиты, варили клей, проклеивали, клали паволоку, левкасили. Сушили на длинных столах, поставленных в бывшей конюшне, распахнув настежь воротины. Из конюшни заведомо вынесли перегородки загонов, ясли, старые тележные хомуты и колеса. Погода стояла – лучше не подгадаешь: тепло без жара, сухо без засухи. Иногда капнет дождик, прибьет пыль, но сырость быстро развеется и выпарится на солнце.

Прерывались на воскресные дни, отстаивали в Успенской церкви службы, после разбредались кто куда – на посад точить лясы и вызнавать про местных мастеров, на реку плавать и плескаться, в подгородние луга нежиться в дреме на зеленях. Андрей ходил на Сторожи – в монастырь, разглядывал подолгу тамошние образа, и под гору – в Саввину пустынь, крохотный скит, где спасались два монаха-молчальника. Безмолвничал с ними.

В какой-то из дней на владычный двор пожаловали гости – отроковица лет пятнадцати со свитой нянек, служильцев и челяди. Девица изъявила любопытство к иконному делу и принесла в дар огромную корзину пирогов, которую тащил за ней холоп. Назвалась Аленою, дочерью боярина Семена Федоровича Морозова.

Подходила к каждому, робко спрашивала, не иконник ли Андрей, таращилась на тесла и скобели, на клеянку, в которой булькал на огне клей, на щиты-заготовки. Стреляла очами туда и сюда. Мартын-дощаник неприветливо отослал девицу с ее пирогами:

– За работой брюха брашном не услаждаем, боярышня. Пойди-ка в сторонку, не то стружка невзначай тебе в око отлетит.

Боярская дочь надула было губы, но быстро раздумала обижаться – все ж интересно тут, у иконников, святое дело творят, и вон сколько всего делается, прежде чем краски на доски лягут. Голова закружится!

Андрея она так и не нашла, а подмастерья не стали сказывать, в каком углу забился их мастер, чтоб в задумчивом одиночестве ворожить над лазорью. Никому не доверил ее растирать, сам толок глазурованным пестом. Важное дело: мелко разотрешь, цвет потеряется, уйдет в бледность, крупно – слишком густой будет цвет, тоже плохо. Подмастерья терли все прочие краски – вохры всех оттенков, киновари, червлень, чернило копченое, яри-медянки, псковскую желть и псковскую ж зелень.

К Алексею девица подошла в последний черед. Тот сидел на чурбаке красный, как та киноварь, которую старательно растирал в глубокой плошке. Низко гнул голову. Но поднялся, когда боярская дочь спросила об имени.

– Алешка, – буркнул, не зная, куда деть глаза.

– Але-ша, – в разбивку повторила девица, взирая на него большими удивленными очами, и робко попросила угоститься пирогом.

Отрок смущенно запустил руку в корзину под рушник, взял пирог и, не ведая, что делать с ним, зажал в кулаке.

Боярышня вдруг прыснула, закрывшись ладошкой.

– Заалел как маков цвет! – Девица исполнилась уверенности в себе и смешливой повелительности: – Не бойся меня, не укушу. Покажи мне, иконник, как делаете святые образа. Страсть любопытно. А еще хочу тебя испытать, как знаешь свое дело.