Дорога долгая легка… (сборник) - Борис Носик

– Неплохо, – сказал Лурье.

– Неплохо? – Незнакомец надменно скривился. – Да это блестяще, мой друг:

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвут пистолет,

Так что сыпется золото с кружев

Розоватых брабантских манжет…

– Я, кажется, это уже слышал, – сказал Владимир Лурье.

– Вы этого нигде не могли слышать, – сказал незнакомец. – И такого не могли слышать.

– Так это очень хорошо, – сказал Лурье.

– Что хорошо?

– То, что они ушли. Вы пошли домой. И вот написали. Чистейший случай сублимации. Шопеновские две мазурки, помните? Это прекрасно.

– Вы полагаете?

– Уверен. Ну подумайте, что такое женщина. Даже самая лучшая. Она смертна…

– Я тоже.

– Но стихи. Но бессмертная душа. Бессмертные стихи. Они нас переживут.

– Это меня и беспокоит. Мое бренное тело. Оно уйдет. Мы не змеи. Мы меняем души, не тела… И если бы от меня зависело, неужели я стал бы получать взамен любви какую-то там убогую су-бли-ма-ци-ю.

– Но это от вас не зависит. И потому, пожалуйста… Идите в мансарду. Смотрите в море. Я хочу еще. Я хочу про Африку, про жирафа, про волшебное озеро Чад… Чад… Чад… Ну подумайте о других. О грядущих поколениях, которым это достанется. О вечном. О тех, кто придет…

– А почему эти грядущие поколения должны обладать для меня большей весомостью, чем мы с вами… Чем те, кто ушел… Нас больше. Разве вы не ощущаете, что есть нечто безобразное в этом торжестве временного над вечным… Оно не приведет вас к добру. – Незнакомец вдруг сник и добавил тихо: – Надо идти.

– Тише! Что это? – сказал Лурье. – Что-то скребется…

Незнакомец прислушался.

– А-а-а… – Он извлек из кармана спичечный коробок, за ним другой. – Тарантулы. Я их выпускаю, и они дерутся. Хотите посмотреть? Великолепное зрелище, когда они сходятся. Один на один. И бьются, как подобает мужчинам. Насмерть. В тот момент, как один из них вонзает другому в затылок…

– Выход агрессивным эмоциям… Вам это нужно… – сказал Лурье и с тревогой подумал о добродушном человеке в длинной рубахе.

– Слушайте, – гневно сказал незнакомец. – Вы что, в сумасшедшем доме?

– Вы считаете себя вполне нормальным? – полюбопытствовал Лурье.

– А вы не считаете? – спросил незнакомец с опасением.

– Как вам сказать… У вас притуплен инстинкт самосохранения… Это не приведет вас к добру…

Лурье прислушивался к удаляющейся походке. Как он мог так ошибиться? Этот был из других гусаров, и он плохо кончит. Впрочем, кончить – разве можно кончить хорошо? Ох, как это страшно – когда все кончится. Неужели и он, современный человек Владимир Лурье, преодолевающий преграду времени, все же боится его неумолимого хода?

* * *

Марина была одна на пляже. Она знала, что Евстафенко может прийти. Она сказала ему достаточно ясно. А что, если он не понял? Или не захочет прийти? Или кто-нибудь отвлечет его? Может, она была слишком тонкой?

Поверху прошел пограничный патруль. Один из солдат рассказывал другому с ностальгической тоской:

– Каждый раз она мне пол-литра. Или вина хорошего, не то что здешняя кислятина. А закусить у них свое. Я сперва поем как следует, выпью…

Море вдруг зашевелилось, залепетало, всплеснуло. Само по себе – без ветра, без катеров…

* * *

Волошин остановился, отступил на шаг. Лиля сказала:

– Если уйдете или пройдете – будет горько. Только все же проходите или уходите, если это нужно… В вас для меня скрыты многие слова. Не знаю, что в вас такое, во что я верую, чего жду от вас… Но мне тихо и радостно, когда думаю о вас…

– Лиля…

– Да, да. Я все время прислушиваюсь к голосам внутри меня: точно огонь. Происходит какая-то великая тайна, но я не знаю что. Иногда хочется думать, что я прекрасна, и плакать…

– Вы прекрасны. – Он с трудом обрел дыхание, сказал: – Хотите идти одной дорогой?.. Мы пойдем вместе сквозь боль, сквозь страдание, сквозь искусство, сквозь жизнь – к вечному познанию, к вечной силе…

Марина увидела, что Евстафенко спускается к пляжу, и вышла из-под навеса боком, словно бы не замечая его, а глядя на море, за темный горизонт. Он подошел, тронул ее за плечо.

– Это я, – сказал он.

Марина понимала взрывную силу этой фразы. Но сумела не обернуться, сказала:

– В детстве я думала, что небо это и есть море. И я сказала папе: «Посмотри, какое высокое море!»

«Как она поэтична», – подумал Евстафенко и спросил нежно:

– Как звали вашего папу?

– Аркадий, в семье его звали Хосе-Аркади, – сказала она и подумала: «Неужели он узнал, что папу звали Арон? Какая мерзость, уже сказали. И неужели это не безразлично ему?»

– Мне это безразлично, – сказал он.

– Что-то есть хочется, – сказала она, и он подумал, что она мило ребячлива. – Мне все время есть хочется, – сказала она, и он подумал, что в ней много прекрасной откровенности.

Она стала рассказывать о голодном послевоенном детстве, после которого ей все время хочется есть. «Только истинно одаренные натуры, – подумал он, – могут так хорошо помнить свое детство».

– О, в мире еще столько голодных! – сказала она и поняла вдруг, что ей удалось произвести впечатление. На сегодня достаточно. Она вдруг повернулась и побежала к лестнице. – До свиданья! – крикнула она. – Так хорошо…

Евстафенко был раздосадован, взволнован, он понял, что не сможет сейчас уснуть. От четвертого корпуса донесся до него стук пишущей машинки. Евстафенко прислушался: звук этот не мог его не волновать, кто-то работал сейчас, в эту разнеженную южную ночь. Евстафенко присел на скамейку и стал слушать стремительный перестук. Степенно подошел Субоцкий с Холодковым, поздоровался, присел рядом. Субоцкий не мог не знать, кто это стучит. Он не выжил бы и недели, если бы не узнал этого.

– Это печатает женщина, – сказал Субоцкий. – Она перепечатывает произведения своего мужа. Он харьковчанин. Только на четвертый день мне удалось с ней разговориться.

– Мне на третий, – сказал Холодков.

– Это удивительная любовь к мужу, вера в его талант, – сказал Субоцкий.

– Исчезающие ценности… – сказал Холодков.

– Это прекрасно, – сказал Евстафенко. – Это дает веру. Помогает жить.

– И напрасно, – сказал Холодков. – Муж ее пишет муровые очерки о пограничниках. «Граница на замке». А она с таким упорством цепляется здесь за свою исключительность, что приходит на ум…

– Вы хотели сказать пошлость, остановитесь! – угрожающе предупредил Евстафенко.

– Да, вы правы. Это ни к чему, – сказал Холодков. – Однако не мешало бы проверить цену стойкости. Это не было бы уж так неприятно, она мила…

– Она очаровательна, – сказал Субоцкий.

– И кто будет проверять? – напряженно спросил Евстафенко.

– Могли бы вы, – сказал Холодков. – Запомните: ее зовут Валентина… А мог бы и я…

– Я знал, что вы не удержитесь от пошлости, – сказал Евстафенко.

– В наше время мужчины и женщины были немножко иными, – сказал Субоцкий. – Мне вспоминается ИФЛИ.

– ИФЛИ, ИМЛИ, ИМЭЛ, – сказал Холодков, вставая. – ВХУТЕМАС, ВИНИТИ, ВУОАП…

– Он все-таки нахал, – сказал Субоцкий, глядя вслед Холодкову. – Его тетка была из ИМЛИ.

– Не люблю таких, – сказал Евстафенко. – Долг поэта перед народом сейчас слишком велик, чтобы мы могли позволить себе…

* * *

Евстафенко и Холодков сидели на скамеечке у столовой. Марина вышла, сжимая в руках телеграмму, зажмурилась от яркого солнца, растерянно развела руками.

– Он приезжает, – сказала она и попыталась улыбнуться.

– Кто он? – спросил Евстафенко галантно.

– Ясно кто, – сказал Холодков. – Муж.

– А вас не спрашивают, – сказал Евстафенко и подумал: «Бедная девочка, как она взволнована. Она любит мужа. И она любит меня. Нет, нет, я же знал, что у меня ничего не выйдет, ни за что, никогда ничего с ней не получится, а я так хотел, так хотел, это, наконец, так важно, для нее, для меня, для моей работы, для качества русской поэзии вообще…»

«Ну и сука, – подумал Холодков. – В прошлую пятницу она до самого обеда скулила о том, как она любит мужа. Люби мужа или не люби мужа, но зачем же морочить голову отдыхающему населению этими рассказами. И при этом еще бить ребенка… Тьфу!»

– Наверное, надо его встретить, – сказал Евстафенко, вставая. – Я вам помогу.

Они пошли прочь, а Холодков перегнулся через перила и увидел своего Аркашу. Аркаша и Глебка строили песчаный замок, а маленький Максим рассказывал им с огромной убежденностью:

– Но там же не бывает взрослых. Там не бывает проклятых взрослых законов. Дети там самые главные. И еще там есть магазин, в котором продаются разные руки, ноги…

– И головы, – сказал Аркаша.

– Да, и головы тоже… И каждый может купить себе, если он потеряет…

«Еще одна утопия, – подумал Холодков. – Наверное, видел когда-нибудь безногого и здорово испугался. И правда, какой страшный мир – мир, в котором можно потерять руку, ногу, голову… Насовсем. Безвозвратно…»

– Тебя еще тогда не было, когда мы с Аркашей жили в Москве, – сказал Глебка.