Лунный камень мадам Ленорман - Екатерина Лесина

Матушка не пришла. Ни в этот день, ни в следующие. И Ференц знал, кого за это винить, – брата. Ему показали кружевной сверток, из которого выглядывало скукоженное личико младенца. Ференц хотел потрогать, любопытно же было, но стоило прикоснуться, как младенец открыл темные глаза и захныкал.

Мерзкий.

И голос писклявый.

И это из-за него матушка лежит, а подле нее вьются сиделки! И в комнатах, куда Ференца время от времени приводят, пахнет премерзостно. И отец опять же недоволен. Он прибыл в поместье и ходит хмурый, злой, а служанки шепчутся, что недолго уже осталось… чему? Не понять.

Матушка преставилась в первый день зимы. Она умерла тихо, в постели. Накануне графиня, словно бы предчувствуя близкую смерть, велела позвать священника и долго исповедовалась. С мужем же она имела беседу короткую, о сути которой догадывались все: просила за сына.

Темным уродился.

Чужая кровь, недобрая, но разве можно отказать умирающей? И граф скрепя сердце поклялся, что дитя не бросит. И следует сказать, что слово свое сдержал. Он не стал отсылать Франца, а растил, как родного, а быть может, вскоре и стал считать родным.

В отличие от Ференца…

– Вот такая постыдная тайна, – с усмешкой произнес он, помогая Анне спуститься к воде. Тропа сходила с обрыва и была узка, опасна. – Но думаю, в каждом благородном семействе имеется подобная.

Анна взглянула на спутника, пытаясь угадать, зачем он открыл ей, чужой по сути женщине, то, что иные люди предпочли бы спрятать и забыть.

– Я всегда знал, что Франц – чужой. Мне, отцу, нам обоим… что он повинен в смерти матери. Конечно, по малости лет я не представлял, как ребенок, а ребенком он был отвратительным, мне так казалось, убил ее. Но о том говорили в доме все…

– И вы верили.

– Верил, – согласился Ференц, подхватывая Анну под локоть. – Что еще мне оставалось делать? И не судите меня строго! Представьте, что я в одночасье остался без матушки, которую, к слову, любил, зато с братом, которого столь же искренне не любил. От меня же требовали снисходительности к нему… и игрушками, опять же, пришлось делиться. Вот вас заставляли делиться с сестрой?

– Да.

– И вам это нравилось?

– Нет, – призналась Анна.

Тропа вывела к самой кромке воды. Сквозь нее, прозрачную, проступало каменистое дно озера, и круглая галька беловато-желтого костяного оттенка, и старый ствол дерева, наполовину высунувшийся из воды, но гладкий, блестящий. Он походил на задремавшего зверя, и когда Ференц пнул этого зверя, Анна вздрогнула: вдруг да оживет.

Нервы. Истрепаны вконец. Уйти надо бы. Под приличным предлогом… Впрочем, и без предлога, главное, что прочь, скрыться в безопасной громадине дома, в покоях своих, запереться и не выходить, пока все, что затеял Франц, не закончится.

– Отец рассказал нам правду. Мне тогда было двадцать, Францу – пятнадцать.

– Зачем? – Анна не понимала этого. Он ведь взял дитя в свой дом, растил, притворялся родным.

– Затем, что батюшка полагал, что истину скрывать не стоит, что она все одно настигнет и в самый неподходящий момент. Найдется или свидетель, или просто излишне любопытный человек. В общем, не суть важно. – Упершись в осклизлый ствол ступней, Ференц покачивался, норовя сдвинуть дерево с места, но то будто приросло к каменистой подложке берега. – В его представлении, он защищал нас с Францем… о да, к этому времени он вполне искренне полюбил моего брата, вполне полагая его своим сыном. Пожалуй, местами более своим, чем меня. Видите ли, милая моя Анна, меня слишком уж баловали… вот и избаловали вконец.

Он пошатнулся, но удержался на ногах, правда, для этого Ференцу пришлось вцепиться в плечо Анны, и она не сдержала стона. Пальцы его были грубы, а сам он – тяжел.

– Простите, – без тени раскаяния в голосе произнес Ференц. – Я становлюсь отвратительно неуклюж! Это печалит…

Анна ничего не ответила, но отодвинулась настолько, насколько позволял узкий пятачок земли. С неприязнью она подумала, что возвращаться в дом придется в компании Ференца, и если там, наверху, она могла позволить себе уйти, то в одиночку подъем одолеть не получится.

– Не волнуйтесь, Анна, я вас не трону. – Он произнес это странным снисходительным тоном, будто догадавшись о ее мыслях.

– Я не волнуюсь.

– И зря… вам все еще нравится мой братец?

– Если вы имеете в виду, что ваш рассказ изменит мое к нему отношение…

– Бросьте, – Ференц махнул рукой, – в чем-чем, а в непостоянстве я вас не упрекну. Напротив, меня удивляет подобная верность, которую он не заслужил. Кстати, а вы не думали, что именно он мог убить вашу сестру?

Думала. Но не расскажет об этих своих мыслях. Стыдно признаться себе, но… даже если так, если Франц виновен, она, Анна, сделает вид, что не догадывается о его вине.

– Не надо лгать. – Ференц прижал палец к ее губам. – Мы оба знаем, что любовь зла… порой настолько зла, что способна изуродовать. Вы спрашивали, почему я так поступил с братом… потому что хотел его отрезвить. Нет, между нами нет той родственной любви, которой полагалось бы быть, но… это не значит, что я вовсе равнодушен к тому, что происходит с Францем. И мне совершенно не понравилась эта его безумная влюбленность. Я сразу понял, что представляет ваша сестра. И мне захотелось поделиться сим пониманием.

Он улыбался. Насмешничает? Отнюдь. Скорее уж спешит сказать правду, пусть бы и спустя годы. А правда эта неприглядна.

– Ваша сестра не слишком-то сопротивлялась, ее всецело устраивала та роль, которую я предложил ей…

– А Мари?

– Эта серая мышка с черным сердечком? – Ференц подал руку. – Помилуйте, Анна, она совершенно точно знала, чего хочет! А я лишь исполнил ее желание.

– И бросили беременной?

– Бросил, – легко согласился он. – Вот такой я подлец. Но не следует приписывать мне чужие грехи… с Мари мы встречались всего раза два, а после она мне наскучила. Да и ваша драгоценная сестрица оказалась на редкость ревнивою особой…

– Погодите, – Анна подняла юбки, хотя это не совсем прилично, однако же иным образом подъем не одолеть. – То есть вы утверждаете, что…

– Что понятия не имею, от кого она ребенка нагуляла.

Кому верить? Мари, которая вчера рассказывала о своей жизни с непонятной, стыдной почти откровенностью, или этому злоязыкому богу, каковым полагала Ференца Ольга.

– Гадаете, кто из нас врет? – Ференц поднимался по тропе и Анну тянул следом. – И я у вас вызываю доверия куда как меньше, чем бедная брошенная девушка. Но вот что интересно, милая Анна. О положении Мари я узнал лишь теперь… от вас…

– А если бы узнали…

– У меня есть внебрачная дочь, – совершенно спокойно признался Ференц. – И я забочусь о ней, как и о ее матери. Быть может, я не самый совестливый человек, да и с моралью у меня отношения в высшей степени вольные, но детей своих я не бросаю. Кстати, кто у нее?

– Сын, насколько мне известно.

Лжец… или лгунья? Зачем Ференцу, который с легкостью признавался в прегрешениях более страшных, лгать о такой, по сути, мелочи? А Мари… уж она-то не упустила бы выгоды. Стыдно думать о людях плохо, но думать хорошо в последнее время у Анны не выходит.

– Сын, – задумчиво повторил Ференц. – Всегда, признаться, мечтал о сыне… если это мой ребенок, я его признаю. Более того… быть может, в самом скором времени я покину сей прекрасный мир…

– Вам предсказала уход мадам Евгения?

– Что?

Он остановился и, смерив Анну долгим взглядом, расхохотался.

– Господи, все-таки, несмотря на свое поразительное благоразумие и непробиваемую порядочность, вы женщина… Анна, ну как можно верить первой встречной, которая только и знает, что пару фокусов?! Нет будущего!

…И значит, нет надежды. Ей снова говорят, что Око Судьбы – лишь игра собственного разума Анны. И что разум этот отчаянно желает хотя бы там, во снах, столь разительно похожих на явь, быть счастливым.

– Не огорчайтесь, – Ференц переступил через трещину, Анну же поднял и поставил на другой ее стороне, – многим женщинам свойственна эта… вера в сказки. Уж не знаю, по какой причине. Вы более мягкосердечные создания, чем мы и пользуемся. Но нет, предсказала мне не эта шарлатанка, а доктор… хороший, знаете ли, доктор. Ему я верю.

– Вы больны?

– Болен, – он все еще улыбался, но улыбка вышла кривоватой. – Чахотка, милая Анна. Но я протяну еще пару лет, а благодаря заботе братца, который взялся меня опекать, годы эти будут не самыми худшими в моей жизни.