Лета Триглава - Елена Александровна Ершова

сторон спеленута.

Полуденницы затянули песню без слов, заголосили, точно по мертвому.

— Что делаете, сестры? — меж воем кричали одни.

— Хлеб печем! — отвечали им другие.

— Пеките, да не перепеките! Лихо изводите, а сестру нам верните!

Голоса крепчали, наполняли собою и баню, и голову Бесы. Лопата под ней пришла в движение, воткнулась в слепящий жар, в удушливую печную утробу. Хотелось открыть глаза — но было страшно смотреть. Меж веками заплясали блиставицы, да не холодным небесным светом — били хлыстами, пульсировали в висках, точно живые змеи. Тьма обняла небесным шатром, и в нем рассыпались уголья-звезды. Не звезды, впомнила Беса, огневые шары.

Беса летела сквозь безраздельный мрак, сквозь вихревое мельтешение огней, и видела, как рядом на колеснице мчится по небу Псоглавый Сварг в окружении дочерей-берегинь и детей-сварожичей. В каждой деснице у берегини сверкала блиставица. Сварожичи дули в свирели. Огненные колеса, усеянные очами, вращались так, что у Бесы поплыла голова. Не стало ни верха, ни низа, ни прошлого, ни настоящего. И слышала не ушами — нутром, — тоскливый плач свирелей, да визги берегинь, да еще колыбельную:

— … У кота ли, у кота

Изголовье высоко.

У дитяти моего

Есть повыше его…

Мчалась небесная кавалькада к высокому терему, где спали в яичных скорлупках боги. Не видно ни лиц, ни тел — только смутные силуэты под матовой пленкой. От каждого тянулись шнуры, по тем шнурам тек серебристо поблескивающий раствор. Спали великие боги, и сны их обретали форму и плоть.

Вот Сварг Тысячеглазый — огненный столб с песьей головой. Вместо шерсти — короста, на коже вздуваются волдыри. Ярость клокочет в нем, неизбывная злоба и ужас оттого, что хочет проснуться — и не может проснуться.

Вот Плодородница-Гаддаш — вздувается болотными пузырями над скорлупками, истекает молоком и болью. В молоке ее — людова соль, в икринках ворочаются людовы младенчики, и соль течет по их пуповинам, застывает кристаллами в их утробе.

Вот Пустоглазая Мехра — отслаивается от скорлупы туманом, туман превращается в саван, копыта выбивают дробный перестук, и там, где она ступает, трескается земля, а дыхание собирается над головою в тучи, и из них, как из разорванной котомки, начинает сыпать мелкий град.

Четвертый же лежит без движения. Сны ему не снятся вовсе, и Беса силится разглядеть лицо, да не может разглядеть, и хочет прикоснуться к яичной скорлупе — да нет у нее рук, чтобы коснуться. Только слышит далекое…

— …готов ли хлеб?

— Готов, да тяжел.

— Ничего! Здорова, сестру донесешь, а тесто псам бросишь.

Свет полоснул по глазам, жар сменился обжигающим холодом.

Выпав на дощатый пол, девушка выплевывала кусочки теста и воду, дышала тяжело, с присвистом. Ее тотчас подхватили под руки, поволокли вон.

Воздух казался обжигающе ледяным. Вода струилась по обрезанным волосам, кожу кусали мелкие градины, и, запрокинув лицо, девушка видела, как из небесного разлома над Китежем падают серебристые льдинки.

— Как наречем сестру? — спросила кто-то из полуденниц.

— Вассой станет.

Ее щеки поочереди коснулись поцелуями. Развязали платок под подбородком. Кто-то набросил на плечи широкий рушник, кто-то поднес плошку с травяным настоем. Во двор ворвались соколы-огнеборцы на лихих китежских конях, крикнули:

— Готово ли?

— Готово, братцы! — откликнулись полуденницы. — Будет нам новая сестра, а Китежу — стража.

— Вовремя! — послышался ответ. — Боги огневались, град из людовой соли наслали! Из могил мертвые встают! Горе Тмуторокани!

И, свистнув, взмыли над головами — только вихри закрутились.

Подставив ладонь под град, Васса различила знакомые крупинки, что добывала прежде из мертвых тел, и сразу поверила — те беды были еще не беды, а вот пришла настоящая беда — страшнее и тяжелее прочих.

Глава 31. Насквозь

Вместе с новым именем пришла и новая жизнь.

Вассу поселили в гридницу к прочим полуденницам: хоромина оказалась просторной, с оконцами под сводчатым потолком. Соседки — совсем девчонки, годин по десять от силы. Сперва над Вассой подтрунивали. Виданное ли дело: сами с малолетства на княжьей службе, а тут — перестарок, почти невеста.

Старшая Стана выгоняла всех, едва лишь солнце взойдет, на ристалище — сперва бегали да прыгали, положив на плечи мешки с песком, через деревянные брусья, проложенные на разной высоте, потом учила от плетей уворачиваться, а потом и драться на плетях — в одиночку и группой. Посадили Вассу на скакуна: вороного, с умными очами, но уж очень норовистого. Васса вылетела из седла почти сразу, и хорошо — не на брусчатую мостовую, а на устланную речным песком площадку. Конь был упрям, но Васса — упрямее. Научится, решила так.

После такой науки нещадно болели мышцы. На закате Васса всегда уходила к деревянным мосткам, где, свесив ноги в прохладную воду Светлояры-реки, чинила разорванную одежду, а потом строгала из чурочек диковинных зверюшек, и тем снимала усталость и напряжение.

Игрушки и привлекли внимание соседок.

— А это кто? — спросила курносая Злата, тыча пальцем в извивающееся, украшенное резьбой тулово.

— Аспид, — отвечала Васса, протягивая игрушку. — Голова у него из железа, и хвост железный, а из этих трубочек — видишь? — пар так и валит.

— Как от самоходки?

— Как от самоходки, — соглашалась Васса. — А это вот — Лихо. Глаз у него один, зато видит всю землю насквозь. А свистит так, что обо всем забываешь, и морок такой, что можешь любого поубивать или сам в пасть к Лиху прыгнуть.

— Какого только дива не бывает, — крутила головой Злата. — А расскажи еще про Лихо да Аспида?

И Васса рассказывала.

За это девчонки каждый вечер сбивались вокруг нее в кружок и, точа клинки и переплетая огневые плети, слушали, завороженные, а после засыпали с игрушками под бочком. Хоть и полуденницы, а все равно — дети.

Стана ворчала, что новая богатырша напрасно головы дурными россказнями забивает, да против воли княжича не пойдешь.

Людова соль всю ночь и еще полдня так с неба и сыпалась, а гонцы приносили неутешительные вести.

В разрушенном Червене живых не осталось вовсе, только чудовища да шатуны. Сбивались в стаи, поджидали на проезжих трактах и терзали случайный люд.

Под Копыловым раскрылись болота и пошли извергать из хлябей упыров, багников и прочих бесов.

Поворов раскрыл могильники.

Под стенами Китежа еще было спокойно, но нет-нет, да ночами кто-то надрывно выл и бродил в тумане, шапкой повисшем над рекой Светлоярой. Люду строго-настрого запретили ходить за ворота, охраняемые соколами-огнеборцами, но торговля встала, и каждый восход собирался люд на требище, где горели костры, воскуряя полынь да зверобой, молился богам под увещевания волхвов.

На излете