Разборки дезертиров - Сергей Зверев

Балабанюк, влетевший в горницу, тут же помчался обратно. Задышал в затылок:

– Михаил Андреевич, не волнуйтесь, мы же с вами специалисты по мочилову, отобьемся…

– Цыц, пацан… Отобьется он, романтик, блин, херов… Посмотри, боец, с кем воевать собрался, а потом храбрись…

Здоровенный джип с продавленным крылом спрыгнул с косогора, вздымая тучу пыли. Протяжный скрежет – затормозил под носом впавшего в прострацию Моргуна. Пасечник отступил, всплеснул руками. Посыпалась братва, увешанная оружием! Человек семь, и как они туда влезли? Столь милитаристски настроенных ребят мы в Каратае еще не видели – рожи наглые, решительные, прочные комбинезоны, утянутые портупеями. Пулеметные ленты через плечо, пояса увешаны гранатами, рациями, у каждого автомат с подствольником. У одного ружье-снайперка. Начнешь стрелять по таким – вмиг спалят хату вместе с содержимым… Но особой враждебности пришельцы, похоже, не проявляли, добродушно были настроены. Любезность и приветливость прямо-таки сочились.

– Моргун, хрен тюлений тебе в глотку! – завопил здоровенный бугай с челом неандертальца, проводя фальшивый приемчик под носом пасечника. – Чего застыл, глаза таращишь?! Своих не узнаешь, бестия старая? Испугали тебя, гы-гы?..

Хлопнул по плечу – тот качнулся. Сплюнул под ноги.

– Как снег на голову, Сазан… Ладно, мужики, приехали так приехали… Вы чего увешанные-то такие? На охоту собрались?

– На охоту! – загоготал гориллообразный Сазан. – Угадал, Моргун! Выходной у нас сегодня, понимаешь? Развлекаться будем, куражиться… Мед давай, да некогда нам – дела у нас тут недалеко… Да, чуть не забыл, ты никого из посторонних не видел?

– Да нет, – пожал плечами Моргун, – как будто никого… Маугли, правда, какие-то забредали, но я их припугнул…

– Точно Маугли? – насторожился коренастый тип с физиономией и прической индейца.

– Да точно Маугли, кто ж еще? – отмахнулся Моргун. – Заросшие, ну прям как ты, Арцыбаш. Ломанулись в кусты – засадил я им поверх голов. Медком полакомиться хотели, медвежата, блин…

Компания загоготала вразнобой. Двое влезли на капот, подставив солнцу задубелые морды. Остальные расползлись. Субъект с опухшей физиономией отцепил с крючка рукомойник, окатил похмельную голову. Двое вперлись в кусты, расставив ноги, закопались в ширинки…

– Когда же это паскудство кончится… – пролепетала из глубин избушки Маша. – Портит мне всю энергетику… Слушай, прокурор, а у нашего медоноса тут, кажется, пельмени в горшке… – Звякнула крышка. – Бе-е, холодные…

– Потому что сибирские, – хмыкнул я. – Сидите тихо, чего вы там шарашитесь, неугомонные?

– Ой, мамочка родная… – подала голосок Ульяна. – Помогите… Тут в кровати кто-то лежит…

Час от часу не легче. Кто, скажите на милость, может лежать в кровати у одинокого отшельника?

– Заткнись, Ульяна.

– Я серьезно, Михаил… Боже, это человек… Он холодный, не шевелится…

– Посмотри, – пихнул я локтем Балабанюка.

Парень шмыгнул за порог. Вернулся, задышал в затылок как-то подозрительно. Я не поленился, посмотрел ему в глаза. Парень дрыгался от еле сдерживаемого хохота.

– Михаил Андреевич, у Моргуна в кровати баба…

– Охренел, боец? – простонал я. – Издеваетесь надо мной всем кагалом? Какая еще баба?

– Резиновая… – Балабанюк издал пугающий клокочущий звук. – В натуре, Михаил Андреевич, резиновая баба… Пожилая, правда, ухо оторвано, глаза выдавлены, я бы с такой уж точно не стал… Ну, Моргун, ай да сукин сын… Я понял, Михаил Андреевич, это местные охламоны с ним за мед куклой рассчитались! Измутызгали, изнасиловали вдоль и поперек, да на, убоже, что нам не гоже…

Он на полном серьезе мог расхохотаться. Это бывает, когда забава и стресс шагают нога в ногу. Я зажал ему рот и отодвинул подальше.

– Тише, все заткнулись, потом похохочем…

Если удастся, конечно. Ситуация всерьез усугублялась. Головорез с погонялом Сазан зевнул во все горилье горло и вразвалку направился к дому!

– Давненько я у тебя не гостил, Моргун. Соскучился по Ксюшке твоей, живая она еще у тебя, надеюсь? Не залюбил до заворота кишок?

Парни взвыли от восторга.

– Ты куда, Сазан? – спохватился Моргун, покрываясь бледностью. – Принесу я тебе мед, не утруждайся… Кадочка тяжеловатая, надорвешься…

– Справлюсь, приятель. Где тут наша цыпочка?.. – Тяжелые сапожищи затопали по крыльцу, дыхание перехватило, я пихнул локтем притихшего Балабанюка, отступил к порогу. Мелькнула насвистывающая упитанная физиономия, рваный шрам над подрагивающим глазом. Палец на крючке, с этим парнем мы уже разобрались. С остальными посложнее. Что поделать, смерть не обмануть, никому еще не удавалось…

– Слышь, Сазан, – раздался отверделый голос пасечника, – там Пискун в сенях дрыхнет, ты с ним поосторожнее, ладушки? Наказал я его сегодня, за птичками, поганец, гонялся, улей чуть не своротил…

Рожа мигом вытянулась. Не завершив уверенный шаг, Сазан осторожо приставил ногу, углубился в раздумья. Глаз задергался с нарастающей быстротой, пялясь в черную щель. Облизнув губы, он сделал нерешительное лицо, потом, не поворачиваясь, нащупал край ступени, отступил. Тихо передвинулся с крыльца на землю, махнул пасечнику – хрен с тобой, давай сам. Умный парень наш Моргун. Понятно, почему услал собаку в чащу. А вдруг не выдержит общительный Пискун томительного одиночества, прибежит из леса, виляя хвостиком?..

Шустрый топот, и, подобострастно согнувшись, Моргун вкатился в избушку.

– Лежать, Пискун, ни с места… – Стрельнув глазками, протиснулся между мной и изумленным Балабанюком, загремел в горнице крышкой подполья…

Через пару минут, обливаясь потом, сгибаясь под тяжестью увесистой кадушки, затянутой марлей, он выбрался на крыльцо, поволок кадушку к машине. Упитанный амбал снисходительно приоткрыл багажник. Вояки, переговариваясь, сбредались к джипу…

Из горницы доносилось лихорадочное чавканье – Мария, свернувшись за печкой, поедала пельмени. На кровати что-то грузно ворочалось. Взревел мотор, и полились чарующие звуки русского шансона…

Моргун доковылял до бочки, облился из ковша. Когда мы выбрались из дома – вылитые зеленые человечки, старик представлял собой не менее жалкое зрелище. Борода свалялась в косичку, глаза погрязли под морщинами, зрачки блуждали, кожа под глазами обвисла. В минор, похоже, старика потянуло. Сел под бочку, скрестив ноги, уставился меланхолично в необъятную даль.

– А ведь что примечательно, друзья мои, – пробормотал он, с усилием ворочая языком, – это была когда-то прекрасная земля, где люди жили по справедливости, всем хватало места, еды, работы, и даже речи не шло о каком-то там насилии или превосходстве отдельных говнюков над толпой…

– Да неужто? – сказал я.

– А ты не знаешь, так помалкивай, – фыркнул пасечник. – Это не легенда, я со многими старожилами по душам общался. Эх, времечко было… Сейчас скажу… годов до пятидесятых, где-то так. Пока Никита не воцарился на престоле. При усатом пытались прижать местную самостийность – ни хрена у них не вышло. Свернули эту затею, себе оказалось дороже, да и другие проблемы у отца народов в те времена были. Никаких тебе репрессий, закон, порядок, библейская благодать. Ох, как народ рвался в Каратай от вывихов советской власти… Каждая деревня выбирала старосту, староста – совет. Да не народных депутатов, а людей, воистину радеющих за сельчан. Важные вопросы решались на сходах, каждый мог свои проблемы излить, повлиять, приструнить кого надо. Вот тебе и демократия, парень. Если ты нормальный человек, душа у тебя сорьем не заросла, не страдаешь извечным русским уродством – когда руки растут из задницы, строй себе дом, где хочешь, девчонку найди, детишек с ней настрогай, в общину вступай, если коллективист, или в собственном хозяйстве, трудись, коли не по нраву быть общинником. Не суть – лишь бы человек ты был хороший. А коли захребетник, двуличник, душонка у тебя полосатая – так и топай в лес или на болото. Эх, как люди жили, мил человек… Поля колосились, и не думал никто, что живет в зоне… как его… рискованного земледелия. Мяса вдоволь, птицы, рыбы. Праздники справляли, как все нормальные люди. Не придумали тогда еще контрабандных троп, конопляных полей, с алмазами не возились. Пусть не райская житуха была – пахать приходилось, потом на хлеб зарабатывать, но ведь по совести жили. Все, что нажил в этой жизни – все твое. Бастионом стояли скалы, отделяющие Каратай от нечестивого мира. Цитадель, твердыня незыблемая! И как взвились люди, когда явились паханы, чтобы прижать их к ногтю! За жен, за детишек – с вилами шли на отморозков! Глотки им рвали! Гнали из своих деревень уголовную нечисть! Но кончилось, увы, благоденствие в Каратае. Сообразили воры да чиновничьи рожи, что поживиться тут можно, давай делить, рвать этот край. Сколько судеб тогда переломали, сколько народа загубили – эх… Рухнул бастион… С той поры и не смолкает тут дележка, меняются князьки, а людям все хуже и хуже. Уже и маугли по лесам бегают, уродцев расплодилось, словно тут паноптикум какой-то, из деревень люди боятся выходить…