Танки идут ромбом - Анатолий Ананьев

- А на линию вышли?

- Давно.

- Тогда почему?...

- Провод изорвало в клочья, концов не найдешь!

- Есть запасная катушка.

- Тоже богу душу отдала...

Володин наклонил голову и потер ладонью лоб; с минуту молча смотрел себе под ноги, обдумывая решение, потом все так же негромко, но уже иным, жестким тоном произнес:

- Возьмите людей, Фролов, и ступайте за патронами.

Фролов ушел, вслед за ним покинул командный пункт и Володин. По ходу сообщения, по которому утром бежал к пулеметным гнездам, выполняя приказание капитана Пашенцева, - по тому же ходу сообщения, теперь почти совсем завалившемуся, он шел к траншее; как и младший сержант Фролов, он был возбужден и, несмотря на усталость и головную боль, ни на минуту не затихавшую, несмотря на то что все еще ныло и подергивалось контуженое плечо, чувствовал необычный прилив сил - и оттого, что был сейчас среди своих, в роте, а бой еще не кончился, немцы еще пойдут в атаку, и ему, Володину, будет где развернуться, отплатить за свои предыдущие неудачи; и еще оттого, что он теперь уже не командир взвода, а командир роты и идет осматривать позиции, что так же, как о Пашенцеве, теперь о нем будут говорить солдаты: "Наш ротный!" Он не думал о том, справится или не справится с этой новой должностью, какие трудности ожидают его, потому что не знал и не мог представить себе эти трудности, - он брался за дело с легким сердцем, со всей юношеской решимостью и даже немного гордился собой в эту минуту. Может быть, подполковник Табола прав - для того и создана молодость, чтобы совершать ошибки? Володин вглядывался в знакомые солдатские лица. Он прошел мимо бронебойщиков Волкова и Щеголева, которые сосредоточенно считали засечки на глинистой стенке траншеи, считали, сколько было удачных и неудачных попаданий; остановился и поговорил с Белошеевым, который будто нарочно сгреб к ногам горку матово-желтых автоматных гильз; прислушался к пулеметчику Сафонову, который, покачивая головой, то и дело с ухмылкой произносил: "Хоть один, да влип! Хоть один, да втюрился!" кивая на немецкий танк, попавший в танколовушку; а за Сафоновым, дальше по траншее, в окружении солдат сидел Чебурашкин, он только что лазил осматривать тот самый попавший в ловушку фашистский танк и теперь, вернувшись, показывал добытые "трофеи" - открытии с изображением голых женщин, и Володин еще издали услышал шумные голоса:

- И стоило лазить за этой пакостью?

- А ты не кори мальца, эт-то тоже агитация.

- Ну и фриц, вот стервец, губа не дура...

- Кабы б не развешал вокруг ся бабьих сисек, тады б нам труба.

Володин подошел ближе:

- Что это?

- Шлюхи фашистские...

Белое женское тело, черные распущенные волосы... Открыток было много. Кто-то посоветовал немедленно уничтожить их, чтобы и духу не было; кто-то шутливо предложил Чебурашкину оставить этих "упитанных постельных русалок" на память, на что боец обидчиво ответил: "Сам оставь!" - покраснел до ушей, но открытку все же не выпустил из рук; кто-то зло заметил: "Каждому по одной - на всю роту!" - и ехидно засмеялся; а Володин, хотя ему тоже хотелось просмотреть все эти поблескивающие глянцем открытки, хотя он и с улыбкой разглядывал первую, - он приказал собрать "немецких шлюх" и вышвырнуть их за бруствер. Это был его первый приказ по роте, и Володин произнес его сухо, сдержанно, как обычно произносил капитан Пашенцев, и потом, уже не оборачиваясь, пошел вперед по траншее. Еще больше, чем младший сержант Фролов, он хотел быть похожим на капитана, и не только внешне, разговором и осанкой, но и обладать той чуткостью, тем непосредственным ощущением боевой обстановки, способностью угадывать и в нужный момент подавать нужную команду, той самой способностью, которая всегда вызывала восхищение и которая как раз и отличала Пашенцева от других командиров. Володин то и дело останавливался, наваливался грудью на бруствер и прикладывал к глазам бинокль; он смотрел так часто не потому, что это было нужно, что немцы могли незаметно подкрасться к траншее и затем неожиданно атаковать, - вся местность от бруствера до гречишного поля, и само гречишное поле, и дальше, до лесной опушки, все было залито ярким солнцем, и, кроме желтых воронок, черных обгорелых остовов танков и тягачей, кроме маленьких, сизых, как пятна, трупов автоматчиков, ничего не было видно, никакого движения, - он смотрел так часто потому, что хотел именно ощутить обстановку. Позднее Володин с улыбкой будет вспоминать об этом. Он научится и ощущать, и находить нужные команды, все это придет, и он будет так же легко и умело командовать ротой, как читать боевую карту, и все же первый день Курской битвы, день боевого крещения, ярче всех сохранится в молодой памяти Володина. Когда он, спустя много лет после войны, снова заедет в Соломки, придет на свекловичное поле и, остановившись среди грядок зеленой ботвы, мысленно прочертит линию от березового колка до стадиона, где проходила траншея, среди прочих воспоминаний отчетливо представит себе и эту картину, как шел по траншее, неопытный, смешной, с одним только желанием совершить подвиг, как отдал первую команду по роте: "Вышвырнуть "шлюх" за бруствер!" Но солдаты тогда не выполнили приказание, открытки растеклись по траншее, и в красноармейских книжках, в документах, которые приносили Володину и которые он сам забирал у убитых в тот день, попадались и эти омерзительные снимки...

Володин шел по траншее, то и дело останавливаясь и направляя бинокль в сторону белгородских высот; больше, чем кто-либо, он был насторожен и готов к бою, и все же когда кто-то из солдат зычным голосом крикнул: "Воздух!" Володин откачнулся к стене, будто вражеский самолет уже шел в пике и уже прижимающим, шепелявым тоном запела над головой бомба.

 

Глава двадцать первая

С того часа, как Пашенцев принял батальон, еще ни минуты он не был свободен; и обедать сел не потому, что ощущал голод, - просто бывший ординарец майора Гривы принес на командный пункт хлеб и котелок с дымящейся кашей и поставил все это перед капитаном; но и обедая, Пашенцев то и дело оборачивался и спрашивал: не восстановлена ли связь с третьей ротой? Он даже подозвал старшину-связиста и послал его самого на линию. Но чаще всего Пашенцев смотрел на близорукого сутуловатого лейтенанта, бывшего сельского учителя естествознания, который старательно вписывал в лежавшие перед ним красноармейские книжки одну и ту же фразу из трех слов: "Погиб смертью храбрых!" - потом крестом перечеркивал фотографии, ставил число, месяц и свою фамилию внизу, - смотрел Пашенцев с нетерпением и наконец, не дождавшись, пока тот закончит, строго спросил:

- Много еще?

- С десяток.

- Поторопитесь, лейтенант, есть важное задание.