Добрые люди - Артуро Перес-Реверте

– Не знаю, дон Эрмес… Честно сказать, я больше горжусь не тем, кем я стал, а тем, кем мне удалось не стать.

Двое путешественников не догадываются, что в этот же самый час, в двухстах шестидесяти пяти лигах от их гостиницы, при свете масляной лампы «Арганд», подаренной Испанской королевской академии три дня назад самим королем, – единственный символ современного комфорта в пыльном зале для общих собраний, – коллеги-академики в полном составе заняты спором, в высшей степени напоминающим их собственный. Это началось, когда после обсуждения дежурных вопросов все перешли к словарной статье под заглавием «Сущее», которая, по требованию кое-кого из присутствующих, в следующем издании «Словаря» должна была претерпеть изменения; дело в том, что определение, которое присутствует в соответствующем томе «Толкового словаря испанского языка», опубликованном в 1732 году, и которое продержалось в первоначальном виде более полувека, внезапно потребовали сократить. Или, по крайней мере, согласно записи в протоколе, вынести на обсуждение – на этом настоял Хусто Санчес Террон, один из членов Академии: именно он наиболее рьяно выступает за изменение. Коротко говоря, изначальное определение «Так называют все то, что существует в реальном мире. Метонимически – это Бог, по свойствам – Мир Нерукотворный, независимый, существующий сам по себе, а по совокупности – все сотворенные сущности» должно было, в соответствии с критериями модернизации, свестись к первому параграфу; то есть к «Все то, что имеет реальное существование», отказавшись от свойств и совокупностей и оставив в стороне Бога и его творения. Все это породило живейшую дискуссию, которая продолжается до сих пор, хотя участники ее ведут себя куда безжалостнее друг к другу, нежели двое путников, нашедших прибежище в Париже: ни те академики, кто привержен религиозной вере – или, по крайней мере, утверждают, что привержены, – не проявляют такой деликатности, как дон Эрмохенес; ни те, кто отправляет исключительно культ разума, не держатся так мягко и предупредительно, как адмирал.

– Пока за границей развиваются физика, анатомия, ботаника, география, естественная история, – вещает Санчес Террон, то и дело прибегая к эффектным паузам и любуясь, по своему обыкновению, собой, – мы спорим о том, является ли сущее самодостаточным или подобным, постижимы ли эти различия и отличается ли взаимосвязь от основы… Таковы, сеньоры, испанские университеты. И таково наше образование.

Протесты слышатся там и сям вокруг кожаной скатерти, руки то и дело взмывают над столом, выражая согласие или недовольство. Бросая быстрые взгляды по сторонам, секретарь Палафокс старательно заносит в протокол все происходящее, в то время как директор Вега де Селья предоставляет слово то одному, то другому оратору.

– Совершенно невыносимо, – аргументирует дон Николас Карвахаль, математик и автор «Трактата о гражданской архитектуре», приходя на помощь коллеге, который выступал перед ним, – что преподавание и университет по-прежнему находятся в руках тех, кто защищает учение Аристотеля и Фомы Аквинского в спорах со сторонниками современной науки, когда на дворе век дипломатии и прогресса.

Далее наступает очередь дона Антонио Мургии, архивариуса Его Величества и члена Академии истории: это энергичный некрасивый человечек с мелкими чертами лица и в круто завитом сером парике, автор популярной биографии Филиппа Пятого и нескольких трактатов об упадке Астурии и Войне за наследство.

– Наследие «новаторов» прошлого века, – аргументирует он, – несмотря на их скромность, было расценено теологами и моралистами, окопавшимися в схоластике и учении Аристотеля, как угроза… Их давление вынудило многих ученых людей соблюдать разумное молчание. И мы до сих пор за это расплачиваемся. Наш Ученый дом не может по-прежнему оставаться сообщником подобного умалчивания!

Обеспокоенный неожиданным поворотом в дебатах, директор смотрит на висящие на стене часы, сравнивает обозначенное ими время – четверть девятого – с показаниями других часов, которые потихоньку вытаскивает из кармана сюртука, и напоминает присутствующим, что их задача – обсуждать словарные статьи для «Толкового словаря», а не ставить диагноз интеллектуальным недугам нации.

– Речь идет всего лишь о пересмотре определения, уважаемые академики. О кастильском – или испанском – языке. Мы с вами не в трактире, и предмет нашего обсуждения – не содержание утренней газеты!

Одни соглашаются, другие пожимают плечами; вокруг стола пробегает нестройный гул одобрения и порицания. В конце концов, хмурясь и морщась, слово берет Мануэль Игеруэла. Язвительными и желчными, по своему обыкновению, словами, бросая из-под парика злобные взгляды на коллег, с которыми расходится во мнении, издатель объясняет, что он в корне не согласен с ньютонизмом и рационализмом, потому что истинный ученый, подчеркивает он, должен соотносить свои выводы с Божьей мудростью, а не раскрывать так называемые законы природы, ибо природа по сути своей не способна устанавливать никаких законов, обратное же утверждение невежественно и порочно. Попытки рационально объяснить мир с помощью наблюдения и опыта означают, что надобность в божественном откровении попросту отпадает, а достойная роль церкви сводится к нулю.

Наиболее реакционная группа академиков соглашается с Игеруэлой молча и благоговейно: это двое из пяти священнослужителей и действительных членов Академии, высокий чин из Государственной казны и граф де Нуэво Экстремо. Однако постоянный секретарь Совета инквизиции дон Жозеф Онтиверос по-прежнему молчит с отстраненной улыбкой на губах. Наконец поднимает седую голову и просит слова.

– Я полагаю, что нам не следует пересматривать понятие «сущность», оставив его в неизменном виде, по крайней мере в ближайшем издании «Толкового словаря». Однако в будущем мы не имеем права поворачиваться спиной к брожению умов, которое наблюдается повсюду… Все подвергается анализу, оспаривается, переворачивается с ног на голову, нравится нам это или нет, – от принципов науки до основ религиозной веры, от метафизики до понимания хорошего вкуса, от теологии до экономики и торговли… Не обращая внимания на эти перемены, мы вредим религии еще больше, чем разуму, потому что в итоге религия может превратиться во врага.

Слово опять берет Игеруэла: он поднимает пухлую руку, на которой сверкают золотые кольца, и обвинительно направляет указательный палец на радикально настроенного Санчеса Террона, сидящего за столом напротив, который в ответ презрительно ухмыляется. Если вдуматься, то над кожаной скатертью, покрывающей стол, над горящими взглядами обоих участников, пролегают пространства и века, разделяющие обоих.

– Разумеется, у преподобного падре Онтивероса достаточно полномочий, – говорит Игеруэла, глядя при этом куда-то в другую сторону. – Однако дело кончится тем, что эта мера, этот христианский по сути своей подход только воодушевит безбожников. Он придется по вкусу философскому синедриону, который, подобно некоторым моим коллегам, требует, чтобы вместо «Отче наш» произносили: «е, восходящая к пи, плюс один равно нулю». Чтобы мы, люди, бросили города и вернулись в свое естественное состояние, в луга и леса – к готтентотам, патагонцам и ирокезам… Чтобы молились святому Эйлеру и святому Вольтеру. А еще лучше – вообще никому не молились, не почитая ни королей, ни сутаны, ни тоги… Все это величайшее заблуждение и гордыня!

Речь Игеруэлы – неделей позже она будет слово в слово опубликована в пахнущем свежей типографской краской «Литературном цензоре», им же издаваемом, – не встречает одобрения сидящих вокруг стола; директор Вега де Селья, который то и дело безнадежно поглядывает на часы, висящие на противоположной стене, вынужден призвать собравшихся к порядку; тем не менее он бессилен что-либо предпринять, когда косвенными намеками Санчес Террон вновь просит предоставить ему слово и в относительно жестких терминах критикует – о чем сообщает протокол, который ведет уполномоченный секретарь Палафокс, – «абсурдную аристотеле-птолемеевскую космологию, которую исповедуют некоторые сеньоры академики, их оголтелую схоластику и защиту авторитета Священного Писания». Испания, подытоживает он, должна перестать сопротивляться науке и прогрессу. Пусть учится думать и учится читать. На сегодняшний день она пребывает в заблуждении, и ей многое необходимо понять.

– Вы советуете нам учиться читать? – взвивается вне себя Игеруэла, не дожидаясь своей очереди. – Сеньор академик заявляет нам в лицо, что мы безграмотные неучи?

– Ну что вы, ни в коем случае, – презрительно отзывается Санчес Террон с циничной улыбкой превосходства, не соответствующей его словам.

– Эти тлетворные рассуждения, – Игеруэла будто бы не говорит, а плюется ядом, – звучат по всей Европе, с соответствующими результатами: нет королевства, кроме Испании, которое, к своему несчастью, не было бы заражено идеями Ньютона и, соответственно, Коперника и не было бы враждебно священным текстам, которые мы обязаны почитать… Это противно здравому смыслу! Дело в том, что недавно я прочел кое-что у сеньора Санчеса Террона и с тех пор глаз не могу сомкнуть: беру с тарелки клубнику – и вместе с ней проглатываю крошечных невидимых зверьков, нюхаю розу – и чуть ли не разговариваю с ней, срываю цветок – и чувствую себя убийцей! Куда приведет нас подобная бессмыслица?