Время неприкаянных - Эли Визель

А мы с Софи живем. Ты не можешь нам простить, что мы молодые и живые, что нам дорого воспоминание о нашей маме. И что мы хотим насладиться будущим, которое нас ждет. Ты ненавидишь нас так же, как ненавидел ее.

С меня хватит, повторяю тебе.

Вот почему я иду вслед за мамой.

Твоя дочь Катя.

Гамлиэль прочел затем второе письмо, которое получил через два года:

Дорогой папа,

Мне девятнадцать лет, и я пишу тебе из своего ашрама. Я обязана сделать это для тебя. В конце концов, и в лучшем, и особенно в худшем я твоя дочь. Это будет последняя весть о моей жизни. Не отвечай мне.

Тебе должны были это сказать в тот день, когда это случилось. Может быть, чуть позже. Когда именно? Понятия не имею. Наверное, новость тебе сообщил твой приятель Болек, который всегда все знает. Ты позвонил дедушке с бабушкой — они отказались говорить с тобой. Бабушка запретила любое общение с тобой. Короче, три года назад Катя попыталась покончить с собой. Как мама. Но бедной Кате повезло больше: боги оказались милосердны к ней. В последнюю минуту ее удалось спасти. Она оказалась в больнице, потом в специализированной частной клинике — семья взяла это на себя. О ней хорошо заботятся, она находится под постоянным наблюдением и в состоянии неизбывной злобы. На меня — за то, что я люблю ее. На врачей, на других больных, на слишком яркое солнце, на слишком темную ночь. В общем, на жизнь. И особенно на тебя, поскольку именно ты дал ей эту жизнь. Она тебя по-прежнему ненавидит. Это сжигает ее. Почему нет лекарства от ненависти? Какой-нибудь инъекции или таблетки? Я спрашиваю себя, стоило ли нашим соседям вызывать «скорую помощь».

Ты причинил нам много зла. Ты подтолкнул маму к смерти, Катю к безумию, а меня к смирению.

Знаешь ли ты, что даже теперь пугает меня больше всего? Уверенность в том, что я твоя дочь. Я ношу в себе тебя. Ношу в себе твое разрушительное зло.

Я не говорю, что ты не был добр к нам. Ты был добр. Ты никогда нас не наказывал, не унижал. Ни разу ты не отказал нам в подарке. Был ли ты искренен, когда целовал нас, водил в Люксембургский сад поиграть у большого фонтана? Если да, то искренность твоя была чисто внешней, искусственной: она служила прикрытием для тех дурных сил, которые таились в тебе. Подобно Кате, я чувствовала, как они пробуждаются — порой без всякой причины или предлога — посреди фразы и даже при поцелуе. Настолько, что я не смогла бы привести тебе какие-либо реальные, осязаемые доводы, объясняющие наше отчуждение от тебя. Спроси меня, что мы можем поставить тебе в укор — поступок, жест, слово, — и мне нечего будет сказать. Это было у нас на уровне ощущения. Мы его не сознавали. Открыла нам глаза мама. Вот с ней дело обстоит иначе. Она столько тебе дала, а ты превратил ее жизнь в ад, откуда можно вырваться только в смерть.

Здесь, в этом ашраме, нас обучают главным принципам, без которых человек не способен осуществиться, стать составной частью Творения. Один из них — обретение ответственности за прошлое и смысла для будущего. Вот почему я считаю себя ответственной за все то, что произошло в нашей семье. Ответственной за самоубийство мамы, за болезнь Кати и даже за твою болезнь.

Пока я еще не могу применить эти идеи на практике. Я нахожусь в поиске. Здесь мне помогают искать.

Но уже сейчас я знаю, что в иной жизни или на ином этапе нашей жизни мы, возможно, встретимся вновь. Тогда мы попробуем исправить зло, которое причинили друг другу.

Я желаю тебе обрести счастье с помощью тех средств, которые есть у тебя. Молю богов, чтобы ты больше не заставлял страдать других людей.

Эта молитва для меня — способ навсегда проститься с тобой.

Твоя бывшая дочь Софи.

В течение многих лет Гамлиэль перечитывал эти письма, не в силах постичь их смысл: ему казалось, что речь в них идет не о нем. Отчего вокруг него возникла эта атмосфера ненависти? Он еще мог понять чувства Колетт, агрессивной, как все люди, склонные к депрессии. Но ненависть дочерей приводила его в смятение. Прежде он и представить не мог бы, что вызовет у них такую злобу. Разве не был он хорошим отцом, который делал все ради их благополучия, счастья, успехов? Он долго верил, что они любят его так же, как он их. В чем была его ошибка? Конечно, мать постаралась настроить их против него. Однако порой он спрашивал себя, не дал ли основания для упреков? Если бы только поговорить с ними, расспросить их, объяснить им… Но, несмотря на его усилия и постоянную помощь Болека, ему так и не удалось встретиться с ними. Закрыты все двери. Замкнуты на засов все искренние сердечные порывы… А теперь? Слишком поздно. Возможно даже, что дочерей его уже нет в живых…

Безмерная усталость овладела Гамлиэлем. Он так пристально всматривался в свое прошлое, что не мог больше освободиться от него и понять, на чьей стороне правда. Как бы там ни было, жизнь его оказалась бесплодной. Плохой муж, плохой отец, плохой любовник — поражение на всех фронтах. Значит, обвинения дочерей оправданны? Сломаны все пружины. Света нет нигде. Одиночество — он заслужил его. Все, что он хотел построить, развалилось. То немногое доброе, что ему удалось сделать, обернулось полным крахом. Кто виноват в этом, кроме него? Был ли он жертвой самого себя? Если бы начать с нуля, он сумел бы обойти все острые углы. Вот только в его возрасте место стремлений занимают сожаления. И любой скажет вам: если уж сам Господь не может изменить то, что уже сделано, человек и подавно на это не способен. Но откуда же тогда чувство вины? Спросите-ка у господина Йозефа К. Если на вас ополчился весь мир, значит, вы что-то такое совершили. Не надейтесь выкупить свою невинность за чужой счет. Так было бы слишком удобно.

Гамлиэль это хорошо понимал.

С тех пор как он потерял дочерей, у него часто возникало желание завыть на улицах спящего Манхэттена или в равнодушной толпе. Без всякой причины. Просто его гнев и мука требовали выхода, разрушительной свободы. В нем жил вопль, крик такой силы, что никто не смог бы его заглушить. Прохожие даже не смотрели на него, и он сомневался, что действительно издал крик. Порой, среди бела дня, перед магазином или кинотеатром, он вдруг начинал стенать и плакать, как будто его пытал невидимый палач, присланный Колетт из могилы… Горе человеку, который кричит в тишине. Проклят тот, кто страдает даже в своих снах. Он наказан за то, что цепляется за жизнь в мире, который его отторгает, лишает имени, отказывает в счастье даже тогда, когда женщина его грез кажется ему столь близкой, что лежит она будто бы слева от него, склонив голову на подушку. Однако порой Гамлиэль вдруг начинал петь на заре, когда его опьяняло воспоминание об Эстер или когда он отдыхал рядом с полусонной Евой. Веселье тела и радость души: цельные, незамутненные, чистые… От миража к миражу — где же, на какой риф он наткнулся? Когда ты один, легко держаться прямо. Но перед другими? Господь один, и Ему нет нужды вопить. А мама, сказал себе Гамлиэль, ведь она была так человечна, но не кричала никогда. Никогда он не слышал, чтобы она повысила голос…

Вот почему он думал о ней с еще большей печалью.

Желание плакать: он его часто испытывал. Это могло случиться за едой всего лишь из-за того, что ему приходила на память первая любовь. И слезы подступали к глазам. В гостях у друзей или в театре он вдруг видел перед собой дочерей — изящную Катю, гордившуюся тем, что она старшая из двойняшек, шаловливую Софи, младшую, которая усаживалась к нему на колени с решительным видом, словно желая показать, что она останется здесь на всю жизнь, — и его охватывала неистовая жажда излить всему миру свой гнев, свое одиночество. Он вспоминал Илонку, ее благотворную ласку, тепло ее пышной груди, к которой он любил прижиматься головой, — и ему приходилось сдерживать себя, чтобы не проклясть Вселенную и собственную жизнь. Вновь и вновь он припоминал лицо отца, его хриплый голос, нахмуренный лоб — и серьезное лицо матери, ее улыбку, способную оживить темные дни зимы, преобразить ужас в надежду. Тогда жгучие слезы скатывались по щекам в полураскрытые губы. И он вдруг переставал понимать, как можно радоваться жизни.

И все же.

Звонок докторши стремительно ускорил ход событий: состояние Жужи Сабо резко ухудшилось. Лили Розенкранц попросила Гамлиэля зайти в палату. До полуночи оставалось совсем немного.

Гамлиэлю было достаточно одного взгляда на больную, чтобы понять — конец близок. Глубокая кома, кислородная маска на лице, прерывистое дыхание не предвещали ничего хорошего.

— Это сердце, — сказала докторша. — Уже не выдерживает. Вечером у нее случился приступ. Весь ее организм изношен, вы же понимаете. Мне грустно за нее.

Склонив голову, она добавила:

— И за вас.

Гамлиэль подошел к кровати и стал всматриваться в хрупкую неподвижную фигурку, накрытую простыней.