Судьба открытия - Николай Лукин

Осадчий был, видимо, очень встревожен.

— Шкура, унтер отставной… — сказал он. — Первый здешний мироед!

За забором, рукой подать от заимки, начиналась тайга. Вблизи шел мелкий ельник, пихты. Подальше — Лисицын посмотрел в привычном направлении, на запад — пологий склон горы, сплошь покрытый темной зеленью хвои. Над хвоей — бездонная небесная лазурь.

И вот у Лисицына уже топор. Он его вынес из сарая; на ходу засовывает топорищем вниз — за пояс.

И вот Лисицын говорит Осадчему:

— Извинитесь за топор, пожалуйста. Надеюсь, Дарья не осудит. Передайте ей… и вам хочу сказать… я буду помнить об этой нашей встрече. Все это промелькнуло…

— Не смейте! — запротестовал Осадчий. — Нельзя так опрометчиво!..

Вдруг — неожиданная перемена. Сразу отвернувшись, Осалчий кинулся к крыльцу. А там, выглядывая в дверь, Дарья яростно манит к себе пальцем. Шепчет что-то, показывает жестами.

Через секунду Осадчий подтолкнул Лисицына без слов, и они оба побежали за сарай. На задах заимки был обдерганный со всех сторон стожок прошлогоднего сена. Лисицын лег у стога, а Осадчий засыпал его сеном: обрушил на него пять-шесть тяжелых охапок.

В пахучей духоте темно. От пыли першит в горле.

Хотелось кашлянуть, но сквозь толщу сена донесся голос старосты:

— Куда пропал? Ты, Дарья, как ни то…

И было ясно слышно — Осадчий невинным тоном объясняет:

— Охотник заблудился. Из дальней деревни. Не знаю, не спросил его, именно из какой.

— Шпана бегла! — распаляясь, кричал староста. — Твой двор на щепы разметаю! Ответишь за укрывку! Смотри, Дарья, в случае чего!..

— Ну, зря ты, Пров Фомич, — журчал Дарьин голос. — С тайги мужик пришел, в тайгу ушел… — И она добавила философски: — Быва-ат!

— Я те покажу «быва-ат»! Я тайгу напересек! На конях!

А Лисицын, впившись в кисть руки зубами, изнемогал от усилия подавить приступ кашля. Он корчился, задыхался. Собрал все мысли в одном фокусе. Это продолжалось невероятно долго. Лишь спустя вечность Осадчий окликнул:

— Владимир Михайлович!

— Да! — И Лисицын глухо закашлял, зашелестев сеном.

— Не выходите пока: он близко, за воротами. Мне с ним тоже придется поехать. Делайте все, как вам скажет Дарья. Ждите меня обязательно. Будьте здоровы!

Стало тихо — Осадчий ушел.

Немного позже Лисицын осторожным движением разгреб перед собой в сене узенький просвет. В щелочке перед лицом проглянула ярчайшая голубизна.

Случилось самое ужасное: его выследили. А на душе теперь до странного спокойно. Впервые после мучительных скитаний он не одинок. Да и вообще ему не так-то уж обычно, что рядом с ним — друзья. Друзья, которым можно слепо верить. Друзья, которые думают о нем, заботятся, которые помогут отвратить беду. Как хорошо иметь такую стену за своей спиной!

Вскоре Дарья позвала его поесть. Тотчас же после обеда Кешка — младший из братьев — повел Лисицына в тайгу. Вот зачем сгодилась заранее построенная ими землянка. Поэтому она и расположена не слишком далеко, но в месте, трудно доступном. Не напрасно Дарья посылала сыновей спешно ладить ее.

Когда Лисицын похвалил сооружение, Кешка сказал:

— Подходяще! — и положил на нары сумку с хлебом и вареной дичью, поставил кувшин молока.

Нары были неширокие, на одного человека. Они, будто мягкой периной, покрыты пихтовыми ветками. Напротив них очаг — плоский камень для огня — и отверстие над камнем в потолке. И дрова запасены — с умелым выбором, такие, чтобы почти вовсе не дымили.

А снаружи землянку заметить нельзя. Идешь над ней — таежный бурелом, высокие деревья, и больше ничего. А вокруг землянки — скалы, через которые, не зная пути сюда, и не пробраться.

Ежедневно около полудня появлялся Кешка. Каждый раз он выкладывал много еды, ставил новый кувшин молока. Говорил: «Подходяще!»

Неопределенность и бездействие очень томили Лисицына.

Но на пятый день Кешка пришел не один.

Услышав его условное посвистывание, Лисицын поднялся из землянки. Из-за толстых стволов к нему бросился Осадчий. Заулыбался:

— Владимир Михайлович, здравствуйте! Соскучились в пещерной жизни? А я к вам, знаете, с подарками! От нашей ссыльной братии. От всех — от целой волости! — Он взял у Кешки какой-то узел и сразу принялся развязывать.

Здесь оказались белье, брюки, рубаха, жилет, сапоги, поношенная поддевка, черный картуз — одежда, какую мог бы надеть небогатый мещанин.

— А бороду вашу мы сейчас — долой! — Осадчий, торжествуя, вынул из кармана бритву. — Прощайтесь с ней!

Однако видно было, что это еще не все. Лицо Осадчего плутовски щурилось, губы возбужденно вздрагивали.

— А главное… — сказал он, снова опустив руку в карман и быстро выхватив ее оттуда, — смотрите: паспорт!.. И вот вам деньги на дорогу до Петербурга. А тут — свидетельство, что вы приказчик купца Синюхина, что в Сибирь из Питера по делам… Фамилия ваша теперь — Поярков. Запомните? Устроит вас?…

На земле под деревом, обняв колени, сидел Кешка. Он не сводил сияющих глаз то с Лисицына, то с Осадчего. Можно было думать, будто это именно ему, Кешке, сейчас привалила неожиданная удача.

У Лисицына тоже заблестели глаза. Вдруг он почувствовал: все перед ним раздвоилось от слез. И фигура Осадчего, и развернутый узел с одеждой, и ветви деревьев — все исказилось, потеряло свои очертания, поплыло.

— Чем… — сказал он наконец, остановив взгляд на далеком облаке, — как смогу только… отблагодарить вас?

— Ну, вот еще!.. — строго оборвал Осадчий. — А когда приедете — Глебова сразу ищите. Он поможет перебраться дальше. А паспорт этот для легальной поездки за границу непригоден. И в Питере его показывать нельзя: лишь в Сибири сойдет, на здешней дороге, да разве в захолустье где-нибудь. Какой уж сумели состряпать для вас, не обессудьте…

Поезд подошел к Петербургу, остановился у Николаевского вокзала. Суетились носильщики в белых фартуках. Пассажиры с чемоданами, с баулами, торопясь и толкая друг друга, шли толпой по перрону.

Из вагона третьего класса вышел Лисицын.

Даже походка его сперва была не вполне твердой. Он верил и не верил сбывшемуся. Смотрел по сторонам. Петербург! Господи, да неужели — Петербург?…

Подхваченный потоком пассажиров, он очутился на площади перед вокзалом.

Моросил дождь, и тротуары были мокрые. Посередине площади, отсвечивающей лужами, — вновь построенный памятник Александру Третьему: на глыбе красного гранита понурый конь; на коне сидит угрюмый, грузный император. Ни дать, ни взять — городовой. И шапка на царе, как нарочно, полицейского фасона, укороченным ведерком, круглая и низкая.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});