Мотылек - Поппи Адамс

Я сижу в постели, настраиваясь на упражнения для кистей, которые надо выполнять вопреки боли. Делать растяжку мучительно, но я знаю, что другого выхода нет. Сначала я пытаюсь сжать пальцы в кулаки, но их суставы так сильно опухли, что не сгибаются. Потом я пытаюсь выпрямить их, как можно сильнее выровняв ладонь, и тут на меня обрушиваются воспоминания о вчерашнем дне. В моем теле вздымается нечто вроде несогласия, пробиваясь на поверхность, и сквозь гул голосов я вспоминаю обвинения Вивьен: что мой отец расчетливо убил мою мать прямо у меня под носом. Я забываю о боли, которая растворилась в моих руках и ступнях, обтянутых теплыми шерстяными носками, – вернее, она отступает на задний план. Наедине сама с собой я решаю проанализировать все и попытаться отыскать факты, подтверждающие эту версию, – что Клайв и впрямь убил Мод из-за меня, – но ловлю себя на том, что отчаянно ищу доказательств невозможности такого поворота событий. Я вижу мать, лежащую у подножья лестницы, и Клайва, замершего в шоке. Руки Мод все еще теплые на ощупь, я чувствую запах крови, которая еще не застыла в ее волосах, и отвратительный запах хереса. Это я позвонила доктору Мойзе, я попыталась спасти ее жизнь. За предыдущие недели и месяцы я много раз видела, как Мод в пьяном отупении натыкается на все, спотыкается о стулья, пытается заходить в шкафы, а один раз она даже залезла в пруд на верхней террасе. У меня никогда и мысли не было, что причиной ее смерти мог стать не очередной подобный случай, а что-то еще.

Однако самого падения я не видела.

Соскользнув с постели, я засовываю ноги в тапочки, которые подобно часовым стоят на полу у кровати. Поднявшись, я медленно иду по слегка наклонному деревянному полу, залитому серебристым светом луны, выхожу в дверь и иду к лестнице. Меня терзают вопросы без ответов. Вивьен спит в своей комнате, расположенной чуть дальше по коридору, за двойными дверями. От самого ее присутствия в доме я начинаю задыхаться и вдруг понимаю, что ответы мне и не нужны. Убивал Клайв Мод или нет? Была я тому причиной или нет? Все это уже не важно – какая, собственно разница? Не важно все прошлое целиком – имеет значение лишь то, что я помню. На меня накатывает нехарактерный для меня приступ ярости, щеки начинают пылать: да как Вивьен посмела вернуться сюда и украсть мои драгоценные, такие надежные воспоминания? Еще три дня назад моя память о прошлом была четкой и полной: беззаботное детство, дружная, любящая семья, блестящая карьера… Но затем пришла Вивьен и испортила все своими сомнениями, злостью и беспардонностью. Мое прошлое на глазах растаяло, превратившись в нечто нестойкое, кривое и бесформенное. Теперь я никогда не смогу думать о своих родителях, детстве или жизни в целом, не видя тех пятен, которые она оставила повсюду. Сейчас же я вижу только одно: как отец в тазу с теплой водой бережно разминает руки матери, возвращая их к жизни.

Луна вновь приветствует меня – я подхожу к своему наблюдательному пункту в дальнем углу лестничной площадки. Луна тихонько выползает из-за одинокого полупрозрачного облачка, словно приглашая меня следовать за ней. Мне нравится луна и цикличность, которой она подчинена. Еще мне нравится, что хотя на первый взгляд она прибывает и убывает, приходит и уходит сама по себе, но она незримо связана с солнцем, землей и приливами устойчивыми, неизменными отношениями. Между ними нет никаких неопределенностей, и эти связи никто никогда не пытается разорвать.

Неужто Вивьен действительно вернулась домой, чтобы мучить меня, чтобы показать, что мои воспоминания ошибочны, и исправить их, наставив меня на путь истинный? Я всегда заботилась о ней – в частности, скрывая то, что ей не понравилось бы. Она же, пятная мое прошлое своими отвратительными измышлениями, думала отнюдь не обо мне.

Тонкое облачко рассеивается, и крут луны становится безукоризненно четким. Что же изменилось в эту тихую, спокойную ночь? Я воспринимаю не так, как раньше, все на свете – не только прошлое. Луна и мир в целом стали для меня намного четче, и даже на собственные шерстяные носки и тапочки с прорезанными отверстиями для пальцев я смотрю совсем другими глазами. Я ли это стою у окна в старых поношенных тапках?

Отступив от окна, я иду к темной дубовой двери, за которой расположена спиральная лестница, ведущая в чердачные помещения. Я зачем-то начинаю расшатывать деревянный колышек, фиксирующий запор. Мне приходится несколько раз дернуть его туда-сюда, но вот он наконец подается, и дверь распахивается передо мной. Я вижу в голубоватом неясном свете луны пыль, покрывающую стены и пол, и сама не знаю почему начинаю ощупью пробираться мимо деревянной двери к внешней стене спиральной лестницы, стараясь двигаться по середине прохода. Справа от меня есть канат, игравший роль перил, но я ему не доверяю. Ступеньки более круты, чем мне казалось, поэтому я наклоняюсь вперед, по мере сил отталкиваясь руками от верхних ступеней, – я как будто поднимаюсь в гору. Двигаться приходится очень медленно, по одной ступеньке за раз, кроме того, я проверяю все щели и трещины, и хотя подниматься тут совсем немного, прошла не одна минута, прежде чем я добралась до двери, ведущей в чердачные помещения, и выпрямилась. Вокруг царит непроглядная темнота. За этой дверью расположены коллекции – дело всей моей жизни.

Я знаю, что где-то справа от меня есть выключатель, который позволит осветить комнату за дверью, и начинаю нащупывать его – я хорошо помню этот неуклюжий конус с квадратным рубильником. Я поворачиваю его, и в комнате действительно вспыхивает свет, бросив свои острые лучи в щели над и под дверью. А еще оттуда доносится приглушенный шелест – свет потревожил каких-то крылатых созданий.

Свет луны рождает в нас желание погрузиться в мечты и фантазии. Этот мрачноватый холодный свет освещает ваш ночной путь, не расцвечивая его, и если вы идете куда-то, вам может показаться, что вы так и не проснулись и находитесь сейчас не в мире живых, а где-то еще. Но теплый оранжевый свет электрической лампочки, проникающий из-за двери, приглашает меня проснуться по-настоящему, обещая показать не просто общие очертания моего мира, а его цвета и оттенки. Некоторое время я продолжаю стоять в спокойной темноте, думая о том, что ответы на интересующие меня вопросы расположены за этой дверью и залиты ярким светом. В отличие от меня, Вивьен никогда не испытывала затруднений с открыванием дверей.

Я просовываю руку в тонкий столб света, исходящий из щели между дверью и косяком, пальцами разбивая его на отдельные лучи, играя с ним. У меня в душе всегда жила сокровенная вера в то, что наши с Вивьен различия лишь поверхностные, что внутри нас объединяет некая прочная связь. Ей не следовало ничего мне рассказывать, ведь теперь я понимаю больше, чем она хотела бы. Глядя на себя в прошлом – девочку, девушку, женщину, – я вижу, что всегда воспринимала жизнь через розовые очки. А еще я вижу ее – и не такой, как раньше. Когда-то я любовалась очарованием и детской непосредственностью маленькой девочки, мечтавшей об общем будущем для нас; когда-то смотрела на школьницу, которая любила свою сестру непостижимой любовью двойняшки, соединенная с ней неразрывной, твердой как гранит связью, неподвластной стихиям и всем жизненным бурям. Но теперь этот гранит прямо на моих глазах крошится, рассыпается подобно кусочку рафинада в чашке с чаем, и над ним поднимается струйка пара – все, что осталось от незыблемого когда-то чувства. Быть может, то, что связывало нас как сестер, было лишь фарсом, долгими годами запутанного обмана, бесконечными лживыми уверениями в любви и попытками управлять мной, пуская в ход свое очарование, – лишь затем, чтобы однажды забрать у меня то, чего ей хотелось? Чтобы гарантировать возможность использовать мое тело и вырвать из него то, чего она никак не могла получить без меня, – ребенка?

А не получив желаемого, она в один день бросила меня точно так же, как, по ее словам, Клайв избавился от Мод, – как от ненужного больше мотылька.

Отодвинув засов, я открываю дверь. Меня ослепляет двойной удар обиды и яркого света. Я злюсь на Вивьен за то, что она разбила мои иллюзии не только в отношении наших родителей и моей жизни, но и в отношении ее самой. Теперь я ставлю под сомнение ее саму, ее любовь, ее преданность – все, о чем она мне говорила.

Комната встречает меня разложением, старыми воспоминаниями и аммиачной вонью от кала летучих мышей. Четыре свисающие с балок нетопыря недовольно шевелятся. Как и всегда, вдоль стен стоят домики для гусениц – в основном это самодельные стеклянные баночки, но есть и жестянки, несколько огромных покупных банок из-под варенья и с десяток коробок от патронов, из которых, как утверждал Клайв, получались самые лучшие клетки для гусениц. На дне некоторых из них накопился слой старого гумуса из веточек, листьев и сброшенной жесткой шкуры.