Кладбище для однокла$$ников (Сборник) - Сергей Дышев

– А как убийца достал топор, не выходя из дома? – нетерпеливо выкрикнул Виталя.

Распорядитель строго посмотрел на него и погрозил пальцем.

– Очень просто: при помощи веревочной петли, спущенной из окна. Пожарный щит, как все помнят, стоит вплотную к стене. За ним – небольшое оконце подсобки бара. Удобно, да и утром никто не увидит. Затем он прячет топор в халате, за поясом, берет полотенце, мыло и прочие принадлежности и идет…

– Убивать?

– В душ… Но помимо всех банных принадлежностей он берет с собой портативный магнитофон. Он такой меломан? – спросите вы. Нет. Из музыки он предпочитает песни в собственном исполнении. Особенно ему нравится одна песня.

Распорядитель бросил взгляд на Азиза. Тот подался вперед, сжался, не чувствуя, как стекают по лицу капли пота.

– Потом он открыл кран, поставил на скамеечку магнитофон и включил его. И полилась привольно песня – в его исполнении. Признаюсь, сам слышал, звучала она долго и нудно. За это время преступник проник в номер Шевчука. Вспомним (удачное обстоятельство!) – его уже успел разбудить Мигульский. Поэтому внутрь удалось войти без лишнего шума. Затем убийца, вероятно, мог попросить сигареты или что-то еще… И как только Шевчук повернулся к убийце спиной – тот нанес ему страшный удар…

– Так кто же это? – нервно взвизгнул Криг.

– Это человек, который напевал арию про Матильду, с которой никто не сравнится. Потом, вероятно, Анюте надоело слушать про какую-то Матильду, и наш певец поменял имя на Анюту!

Азиз вскочил, тюбетейка съехала набок.

– Ты врешь, ты сошел с ума, не верьте ему!

Тут же послышался тонкий вой: Анюта безумно озиралась, ничего не видя и не соображая. В дверях выросли двое: Мустафа и Кент. Второй был обнажен по пояс, в красных шароварах с отливом, за синим атласным поясом торчали желтенькие нунчаки. Но более всего поражали великолепные литые мышцы.

– Мустафа! – приказал Распорядитель. – Принеси пленки из номера Азиза.

– Ты не смеешь! – взревел Алиев и шагнул вперед.

Одновременно Кент выхватил нунчаки и сделал молниеносный выпад. Раздался тутой свистящий звук. Алиев отступил, тяжко опустился в кресло.

Мустафа вернулся с пленками и маленьким магнитофоном.

– Включай ту пленку. Перекрути только.

Около минуты магнитофон шипел, воспроизводя записанную тишину, а потом прорвался нелепо громким:

Кто может сравниться с Матильдой моей, сверкающей искрами чудных очей!

Как на небе звезды осенних ночей, все страстною негой дивно полно, в ней все опьяняет, в ней все опьяняет и жжет, как вино…

– Спасибо, достаточно. А то исполнитель может потребовать плату за прослушивание сольного выступления, – поблагодарил Самсонов. – … Увы, наш певец для решающего момента не успел переписать свое сольное выступление, и на магнитофонной записи прозвучало имя «Матильда». И вот тогда у меня закрались подозрения.

– Это бред! Не верьте, он сам убил, я знаю!

– Погодите, Азиз, я не закончил… Напомню вам еще один момент. Вы совершили убийство и незаметно проскочили в душ – замывать кровь. Когда раздались крики, вы тоже выскочили из номера и весьма трогательно переживали, узрев убитого вами человека. Теперь ответьте: когда вы последний раз вытаскивали шнурки из кроссовок?

– Здесь не вытаскивал…

– Неправда. Кроссовки новые, шнурки – тоже. Посмотрите все: на шнурках темные следы от дырочек, они сдвинуты со своего места, там, где сначала притерлись.

– Ну, вынимал, какая разница… Я сушил…

– Неправда. Просто веревочки, которую вы раздобыли, явно не хватило, и вам пришлось использовать свои шнурки. И вы не успели их вставить – так и вышли в коридор. Я запомнил. Кстати, веревочку ту нашли – в присутствии понятых… И последнее, Мустафа, наш работник видел мокрый след у вашей двери. Так, Мустафа?

– Да, господин Распорядитель. Я делал приборку, вымыл утром полы, а потом увидел след, еще подумал: будет пятно, будет нехорошо.

– Шлепанцы вы замочили в душе. Вполне естественно… – заметил Борис Всеволодович.

– Что – нельзя мыться? – сурово спросил Алиев. Глаза его пылали ненавистью.

– А зачем вам понадобилось выходить из душа? Убийство произошло где-то в восемь пятьдесят. А вы в это время мылись.

– Да, мылся. Но не выходил!

– А если я скажу, что вас видели, когда вы в это время стучались к Шевчуку?

Азиз устало покачал головой, вытер пот.

– Хорошо, я скажу, как было дело. Я включил воду, потом вспомнил, что надо попросить сигарет – для Анюты.

– Она просила?

– Я сам хотел попросить. У нее были плохие сигареты…

– Анна, – Распорядитель повернулся к непрестанно всхлипывающей девушке, – вам действительно нужны были сигареты?

Сквозь ладони Анюта промычала:

– Я не помню, я ничего не помню…

Азиз продолжил:

– Я зашел и тут увидел кровь. Я испугался и тихо ушел…

– Допевать свою песню?

– Я очень испугался и подумал, что лучше всего вести себя так, будто ничего не знаешь…

– А чтобы не дрожал голос, включили магнитофон с предварительно сделанной записью.

– Эта запись – фальшивка! – гневно выпалил Азиз. Руки его комкали пустоту, его потрясала крупная дрожь, усилием воли он сдерживался, но тщетно.

– Этим займется экспертиза… Она найдет и новые доказательства, не только отпечатки пальцев, которые вы старались уничтожить в комнате убитого.

Воцарилась угрюмая, серая тишина, которая всегда существует только в самой беспросветной, гнилой и подлой ситуации, когда все слова уже высказаны, в душе – затоптано и загажено, и ты задыхаешься, изнемогаешь, даже когда открыты настежь все окна и двери… Ведь всё черное, что снаружи – оно внутри…

И старый, пожелтевший в одночасье Азиз Алиевич вдруг вспомнил себя босоногого, и может, мелькнуло в зацепках памяти былое, – непременно светлое, но отжившее, отмершее, исчезнувшее, как лепестки отцветшего сада, белыми монетками усеявшего черную землю, – и сгинувшего.

А может, привиделся не сад, а то страшное, темное, с чьим-то надрывным долгим криком, разрывающим уши – похороны матери…

А может, и не ворошил в памяти былые куски и обломки прошлого, а просто изнемогал под чужими липкими взглядами, под напирающей, готовой разорвать и раздавить силой… И как воздух из-под сжимающихся пальцев, ускользала, уходила его судьба…

– Заткнись! – грубо сказал он, когда Анюта вновь принялась всхлипывать и подвывать. – Больше десяти лет не получишь!

– Что?! – Она задохнулась, вытаращила глаза, полные слез. – Что ты сказал?! Да ты убийца, и магнитофон, и всё, и шнурки твои, и окно открывал!.. Убийца! Убийца! Как ты жесток!

– Уймите эту дуру, – глухо произнес Азиз. В прищуре его глаз уже не сверкала ненависть, твердые складки на лице заметно одрябли; все увидели, что перед ними сидит старый и уставший человек. Он безвольно сложил руки на коленях, вздохнул, обреченно и тяжко, потом выпрямился в кресле и так и замер в этой позе.

– Я должен был его убить, – ровным голосом произнес Азиз. – По законам наших отцов я должен был отомстить.

Мигульский с циничной деловитостью полез за блокнотом.

– Спрячь, писака! – не глядя, бросил Азиз.

Эд смешался, пожал плечами, но блокнот убрал.

– Я человек немолодой, мне уже терять нечего. И, тем более, я потерял сына… В молодости я полюбил одну девушку. Она – аварка, я – осетин. И, как бывает, нас разлучили, запретили встречаться. Ее увезли, как сказали, от позора, куда-то в далекий аул, тут же выдали замуж за какого-то старика. Потом я узнал, что она родила сына, а еще через некоторое время я получил от нее письмо. Она написала, что это мой сын. Я был счастлив, я имел сына, в жилах которого течет моя кровь… Потом она переехала в город, муж ее умер, а я к тому времени уже был женат, имел трех дочерей. Мы снова встречались с ней, мальчик вырос, я подружился с ним, но ни я, ни она пока не открывали ему тайны рождения. И вот подошло время служить в армии. Я мог бы сделать, чтобы мой сын не служил, мне это ничего не стоило. Но сын ушел на призывной пункт и попросился в Чечню. Когда я прощался с ним, хотел открыть ему тайну, но мать сказала, давай лучше после армии. Потом его привезли в цинковом гробу… Моего мальчика…

Голос Азиза впервые дрогнул, но он тут же справился с волнением.

– И он попал в роту Шевчука? – быстро спросил Распорядитель.

Азиз перевел дыхание, тяжко посмотрел на Бориса Всеволодовича.

– Да. Однажды перед боем Шевчук освободил его – мальчик сильно натер ногу. А потом сам же перед строем назвал сына трусом. Его и еще одного солдата из Дагестана. И они, несчастные мальчики, они взорвали себя гранатой. – Азиз порывисто вздохнул и впервые обвел всех долгим тяжелым взглядом. – Вам никогда не понять наших законов, наших обычаев… У нас говорят так: «Лучше умереть с честью, чем жить опозоренным». Честь для мужчины – это самое главное. Нет чести – нет мужчины… Он еще жил, – у Азиза перехватило горло, и в глазах блеснули слезы, – звал маму, долго звал, а потом умер…