Под кожей – только я - Ульяна Бисерова

слова из тины давнишнего, застоявшегося ужаса. Бердикул качал головой, по-беличьи прицокивая языком.

— Воротился, сказал старухе, что сын стал зажиточным, в мастерской полно народу — нет времени на всякие глупости.

Старик закашлялся и вытер слезящиеся от дыма глаза. Бердикул молчал, глядя в тлеющий костерок, его глаза с лукавым прищуром совсем скрылись в глубоких складках. Это молчание продолжало договаривать то, что прозвучало между слов, что было так хорошо знакомо и близко им обоим.

Старик и облезлый пес, притулившийся у его ног, одновременно подняли головы, прислушиваясь к дальнему ровному гудению мотора.

Вскоре во двор въехал небольшой автомобиль с округлыми формами, из которого резко выскочил столь же невысокий, округлый и веселый молодой человек.

— Дед Вон! Помоги разгрузить багаж, — крикнул он старику, направляясь к дому. Интонирование выдавало в нем уроженца южных провинций.

Старик, кряхтя, поднялся и поплелся выполнять поручение.

«Так это фаньчжю? — размышлял Тео, привстав на локте, чтобы рассмотреть прибывшего. — Почему он назвал старика ханьским именем?»

«В этих краях традиционные имена под запретом. Как и бороды», — сказал Аскар, молчавший почти сутки.

«Что вообще за история с фаньчжю?»

«Ты же сам слышал: сын этого старика, скорее всего, попал в лагерь для неблагонадежных. На перевоспитание».

«Что еще за лагерь?»

«Дивное местечко. Нечто среднее между интернатом для слабоумных и концлагерем».

«За что? Он что, тоже террорист, как ты?»

«Не думаю. Скорее всего, кто-то из лавочников по соседству позавидовал и накропал донос. Или он сам сболтнул лишнего в неподходящем месте. Теперь уже не имеет значения. Они проследили ближний круг и прислали в дом к родителям наблюдателя».

«Кто — они?»

«Просто — они».

«Так он что, фаньчжю — кто-то вроде шпиона?»

«Не совсем. Большинство фаньчжю мечтает сделать карьеру госслужащего. Отличники в учебе, идеологически подкованные, в свободное время они занимаются волонтерством, не боясь самой грязной работы. Ирония в том, что они даже не представляют, сколько тягот и волнений доставляет их пребывание хозяевам дома. Они всерьез полагают, что выполняют гражданский долг, сея семена просвещения среди темных и отсталых жителей дальних селений, погрязших в суевериях. Частота визитов фаньчжю зависит от степени благонадежности семьи и открытости принятому в Чжунго образу жизни. Неотлучно наблюдая чужую жизнь, фаньчжю подмечают все и ежедневно заполняют подробные отчеты. Отказалась ли хозяйка приготовить шмат парной свинины, привезенной к ужину? Разговаривают ли в семье друг с другом на родном языке или на мандарине? Молятся ли? Держат ли пост? Пьют ли алкоголь? Поскольку за радушными улыбками может прятаться хитрость, специальное приложение подсказывает фаньчжю приемы, которые помогут выяснить правду: «Предложите хозяину дома после жаркого дня банку охлажденного пива. Поздоровайтесь за руку с незамужней девушкой, отметьте, вздрогнула ли она, как отреагировали на рукопожатие ее отец и братья?» Чтобы узнать правду, приложение советует проверяющим втереться в доверие к маленьким детям и задавать им наводящие вопросы».

«Вряд ли этот добродушный толстяк способен отправить кого-то за решетку».

«Скорее всего, он, как и многие другие, понятия не имеет о том, что представляют собой лагеря перевоспитания. И думает, что это вроде школы, где отсталых деревенщин обучают навыкам современной жизни. Или что-то вроде рехаба, где избавляются от религиозной зависимости и суеверий».

«Мне кажется, ты преувеличиваешь. Кому какое дело до того, какому богу молятся выжившие из ума старики, добывающие соль из мертвого озера? Это все какая-то несусветная дичь. Такого просто не бывает, чтобы человека подвергли репрессиям только за то, что он носит бороду. Да и как уследить за всеми бородачами? Это же просто нелепица. Все равно что пытаться пересчитать и упорядочить молекулы в чашке воды».

Глава 9

Тео проснулся чуть свет от протяжного настойчивого блеяния козы и звяканья жестяной посуды во дворе. Бердикул был уже на ногах и тихо переговаривался с хозяином, который снаряжал соляную тачку. Тео, позевывая от утренней прохлады, забрался в кабину, и фургон, вздрогнув, мерно затарахтел. За ветровым стеклом висела мутная пелена, в которой растворялись и глухие глинобитные заборы поселка, и вытянувшиеся, как свечи, тополя вдоль обочины дороги, и пустые поля, утыканные сухими стеблями неубранной прошлогодней травы, расстилавшиеся до темных гор.

Тео поглубже натянул капюшон. Он смотрел в окно, потеряв счет времени, ни о чем не задумываясь, будто спал наяву. Несколько раз фургон останавливался перед преградой из колючей проволоки и палок. Вооруженные люди в форме защитной расцветки проверяли документы, о чем-то расспрашивали, заглядывали в кузов. Бердикул терпеливо что-то втолковывал, согласно кивал, а напоследок протягивал ладонь для рукопожатия, чтобы передать свернутую купюру.

— Кто это?

— Сложно сказать. Люди, у которых есть оружие. А уж кому они служат — мне дела нет.

— Но почему власти не остановят этот беспредел?

— А где она, эта самая власть? В Караколе? В Жаркенте? Или, может, еще дальше— в Пекине? Маленькому человеку без разницы, кто сидит на троне в столице, до которой неделя пути. Главное, чтобы уж слишком не притесняли поборами. Истинная власть — всегда та, что рядом. Та, которая может рассудить спор с соседом за клочок земли, выдать в голодный год мешок муки или забрать последнюю козу. А остальное — не нашего ума забота.

Бердикул помолчал, а потом, словно продолжая мысленный монолог, добавил:

— Эта земля уже не раз расцветала и приходила в запустение. Это словно смена дней и ночей. Поселенцы распахивали скудную землю, выкорчевывали осыпавшиеся с вершин валуны. Затем приходили армии завоевателей, вытаптывали посевы и пастбища. Возделанные поля, орошенные кровью и опаленные огнем, дичали, покрывались солончаками. Потом долина медленно оживала, отстраивались заново города, прокладывались дороги, шли торговые караваны. И все повторялось вновь.

В горах пейзаж непрестанно менялся, словно кто-то складывал из обломков камней, речушки и высокого неба гигантский калейдоскоп — ломал, разглаживал, преломлял отражения, чтобы каждое мгновение возникала новая объемная панорама. Горы постоянно двигались, как задник театральной сцены: вершины то взмывали до самых облаков, то совсем пропадали из вида, ущелья раскрывались и схлопывались, скалы нависали над дорогой, грозя осыпаться камнепадом, и откатывались назад, как морские волны.

Тео прикрыл глаза, чувствуя, как медленно вызревает в темени лиловое пятно мигрени. На каждом крутом завитке серпантина подкатывала дурнота, от которой лоб покрывался липкой холодной испариной.

— Что, нехорошо? Это горная болезнь. Ничего, проскочим перевал — отпустит помаленьку.

Тео опустил было стекло, но от порыва ледяного разреженного воздуха тут же перехватило дыхание и заслезились глаза.

Старый фургончик, пробуксовывая и захлебываясь одышкой, упрямо взбирался по смутно намеченной дороге, стиснутой скалами. Вдруг горы будто раздвинулись, приоткрыв укромную долину. Между отвесных склонов