Наркоза не будет! - Александра Сашнева

— Роняя? — Сказала Коша, уплетая яичницу. — Она мне приснилась во сне.

— Кто?

— Змейка.

— Да?!

— Что «да»! — она швырнула вилку. — Вдруг я свихнулась? То подземный ход, то змейка — не круто?

— Ну и что? Что тут такого? А кто не свихнулся? В этом городе все свихнулись. — Роня продолжал уминать яичницу. — Спокойнее надо. Ты не спеши — прожевывай как следует.

Некоторое время в кафе раздавался только мерный стук вилок и жужжание мух.

(Рита)

Рита очнулась от того, что Пикассо поставил перед ней пиво.

— Ты чего? — поежился художник, пряча взгляд под мохнатыми ресницами.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Рита, открывая бутылку.

— Ну… — Пикассо замялся и отхлебнул из бутылки. — Ты как-то нехорошо на меня посмотрела. Как врач в дурке. Ха-ха…

Рита оживилась:

— А ты был в дурке? Да!? Ну-как! Расскажи-ка!

— Да… — Пикассо снова хлопнул ресницами. — Ничего интересного.

— Ну! Ничего! Я-то не была там никогда! Расскажи! Ну, я же прошу тебя! Пьет мое пиво и мне же не хочет рассказать! Что за люди?

Она сделала вид, что дико обиделась.

Пикассо виновато посмотрел на Риту и смущенно улыбнулся.

— Правда! Ничего интересного. Там мужик такой туповатый был. Ему что ни скажешь — он соглашается. Только все равно не верит. Это же видно. Он просто очень хорошо выучил во что можно верить, а во что нельзя и теперь ни во что не верит вообще. А потом привели какого-то профессора. Тот вообще дебил! Заставлял меня какие-то цифры писать. Встанет и молчит. А я должен угадать, что ему там мерещится. Мне кажется, он с психопатками там трахается.

— Да!? Что же тебя натолкнуло на такую мысль? — Рита изумленно подняла брови.

Пикассо вздохнул:

— У него были очень чувственные губы. И потом, я видел, как он смотрел на одну девку. Там была одна рыжеволосая. Мелкая такая с круглой попкой и сисечками с кулачки.

— А как ты мог видеть? Она что, в кабинет заходила? — усмехнулась Рита. Провоцируя Пикассо на дальнейшие откровения.

— Нет. Он из окна на нее смотрел. Это летом было. Они гуляли, в смысле, психи во дворе. Я решил заранее от армии закосить. Чтобы после института тоже не забрали. Но не подрасчитал малек. Мне шизу приклеили, а я хотел МДП.

— Как же ты так? — Рита закурила и протянула пачку Пикассо.

— Спасибо… — сказал тот и вытянул сигарету. — Они мне какие-то вопросы стали задавать. Типа, что общего у мела и ботинок. Или у лампочки с Луной. Я так и не знаю, на чем я засыпался. Но почувствовал, что на вопросах. Но они неправильно спрашивают. Во-первых, они не предупредили, по какому принципу надо обобщать. У предметов бывает очень много общего там, где и не ждешь. Вот например, как бы ты ответила? Нужно убрать лишний предмет. Лампочка, Луна, свеча. Вот, что бы ты оставила?

— Ну… — Рита помялась. — Скажи сначала, что ты оставил.

— Я оставил лампочку и Луну…

Рита хрюкнула, сдерживая смех:

— Почему?

— Потому, что я замаялся определять принцип, по которому их надо разделить и выбрал то, что было на поверхности…

Рита выжидательно посмотрела на Пикассо.

— Они с буквы «Л» начинаются!

— Э-э-э… А… Ты издевался?

— Ну вот и я так же сидел и думал. Можно, конечно, было так выбрать. Луна отраженным светом светится, а остальное горит. Или так. Луна — планета, а то — приборы. Или так. Луна — холодная, а те горячие. А можно наоборот. Лампочка и Луна — яркие, а свеча — нет. Или так: лампочка — электрическая, а Луна и свеча — нет. Короче, я запутался в этих вариантах и написал самое простое. Меня потом за это посадили в какую-то комнату без окон без дверей и держали. Пока я не стал на четвереньки и не залаял.

— Залаял?!

— Ну да… Я вообще один могу долго быть. Но тут и я не выдержал. Темнота полная. Тишина. Как будто во влагалище во время зачатия!

— А ты помнишь? — усмехнулась Рита.

— Ха… Я еще не то помню… Мне, правда, никто не верит, но мне посрать…

— Да… Интересно. — Рита приподняла брови. — Э… А про рыжую-то!

— А… — Пикассо махнул рукой. — Она во дворе ходила с тетками. Она совсем трахнутая была. И на всю голову и так…

— Как так?

Пикассо застеснялся.

— Ну… Там все санитары с ней трахались. Она говорила, что беременна от Дьявола. Я горшки из-под буйных выносил. Видел, как они все вмете в душе закрывались, а иногда прямо в кабинете главврача. Ночью, понятно. Зажигали эти самые свечи. И давай все хором там черти чем заниматься.

— Ты видел? Точно? — спросила Рита без тени издевки на лице.

— Ну, как видел… Я же не был там с ними. Слышал. А что еще с бабой ночью можно делать?

Рита усмехнулась:

— Логично… Слушай. А это не тот мужик, который у тебя нарисован?

— Где? — Пикассо нервно оглянулся. — А… Это… Да. Это он.

— А почему у него такие глаза?

Пикассо заржал похотливым смехом и чуть не уронил бутылку.

— Я знаю, что ты подумала!

Рита едва заметно напряглась.

Пикассо ухмыльнулся и пояснил, резко наклонившись к ней:

— У него глаза, как члены! Я сначала члены нарисовал. А потом исправил. Я у главврача книжку видел с рисунками сумасшедших. Некоторые рисовали глаза именно так. В виде черных звезд. Но знаешь — так лучше. Так больше похоже, чем с членами. Черт! Откуда у людей уверенность, что они знают? Откуда этот мудила знает, что я ненормальный? Только потому, что я из всех вариантов выбрал букву «Л»?

Рита вздохнула:

— А что ты думал, что я подумала?

— А… Ну что я шизофреник. Да!?

— Не без этого… — усмехнулась Рита. — А как тебя выпустили?

— Ну вот. Я залаял. Тогда они дверь открыли и отвели меня опять к этому членоглазому. Он на меня посмотрел и сказал, что я очень хитрый, но, поскольку свое уже отмучался, то могу катиться на все четыре с волчьим билетом. Все.

Рита сделала последний глоток пива и встала.

— Уходишь? — подозрительно сощурился Пикассо. — А хочешь, я тебя с натуры нарисую?

— С натуры? — Рита улыбнулась понимающей улыбкой.

Пикассо придерживал взволнованное дыхание. Ход его мыслей был до скуки понятен.

— Нет… — отрезала Рита.

В неожиданной тишине, наступившей в общаге отчетливо раздалось тувинское горловое пение.

Рита вышла из комнаты.

Она вернулась в комнату, но там по-прежнему никого не было. И ей не осталось ничего больше, как читать.

ГРАБЕЖ

(Коша)

Прошло несколько дней.

В тишине неба появился уже холодный призвук грядущей осени. Вечера приобрели отчетливый бронзовый цвет. Темнота по ночам стремительно отвоевывала время. Подруги все еще не оставили идею грабежа. Они посвятили несколько дней сбору информации и разработке концепции деятельности.

— Вообще мы должны грабить только мужиков, потому что они суки! — сказала Муся, завязывая хвост.

— Я согласна, — Коша деловито передвигала холсты, пытаясь составить их так, чтобы они не повредили друг друга. — Только ничего что-то не могу придумать. Надо пойти погулять.

— Надо, — согласилась Муся. — Вообще-то у меня есть немного денег. Я стрельнула у Зыскина. Но это ничего не решает. Думаю, их можно потратить.

Они бродили по Невскому и перебирали все возможные варианты. Но у всех этих идей было одно общее свойство — они были неосуществимы. Для того, чтобы украсть деньги — надо их иметь. Либо иметь к ним доступ. Но если иметь доступ — их найдет первый же мент. А чтобы иметь их — надо где-то их взять. Круг был безысходен.

Когда путь довел их почти до набережной, уже была глубокая ночь. Они взяли в лавке по бутылке «Балтики» и уселись на пустых ящиках напротив обшарпанного до невозможности дома с заколоченными окнами отдохнуть и попить пива. Подозрительная дверь с надписью LOST глухо отливала броней в тусклом свете фонаря. По концентрическим кругам камней, которыми по старинке был вымощен тротуар, торопливо шмыгнула крыса.

— Муся, как ты думаешь, это хорошая идея — отлить вот в этом доме? — вопросила Коша, когда последняя капля пива покинула стеклянную емкость.

— Думаю да… — кивнула Муся. — Сейчас я допью. Если только там какая-нибудь доска отодвигается…

— Ну не может быть, чтобы не отодвигалась.

Коша спрыгнула с ящиков и направилась к крайнему правому окну, где отчетливо виднелась пыльная дорожка. Где-то в районе Мариинки что-то грохнуло. Качнулось стекло в открытом окне.

Пол в руинах был завален кусками штукатурки, через окна и отсутствующую крышу проникали чахоточные полосы тусклого фонарного света, в котором рядом с темными кучками иногда белелись торопливо использованные куски газет и обрывки белой бумаги.

Неторопливо, продолжая перебрасываться односложными замечаниями по поводу настоящего момента, они подыскали место у наименее использованной до них стены и уселись. Некоторое время в тишине было слышно только журчание и шелест газетных обрывков. В прояснившейся тишине еле слышно прошуршали шины с той стороны, где они сидели на ящиках.