Повести и рассказы - Акрам Айлисли

Казим молчал, стоя у окна. Как никогда мучила его сейчас проклятая тысяча: будь деньги в руках, ему бы и горя мало, Первым делом — кольцо. Завтра же утром купил бы ей кольцо — дорогое, рублей за триста, и сам надел бы на палец. Свадьба не свадьба, а вечеринку устроить надо. Хоть поначалу поставить себя мужчиной в доме, а там уж как бог даст… А у него трешка…

— Я написала, чтоб она сняла подальше от города, где-нибудь в лесу, у речки. Чтоб тихо-тихо, и только мы с тобой… Не будешь со мной скучать, Казим?

— Чего скучать? — сказал Казим. — Я свое отскучал. — Он хотел представить себе этот лес и речку в Эстонии, но перед глазами тотчас возникла горная речка, скалистые берега и пушистые золотисто-желтые ивы…

— Ну вот что, — сказал Казим и присел на диван рядом с Алмас. — Ты сейчас ляжешь спать, а мне надо идти.

— Куда? — испугалась Алмас. — Разве тебе здесь плохо?

— Мне надо в деревню. Туда и обратно. Завтра вечером буду здесь.

— Ну зачем?

— Деньги взять, — объяснил Казим. И улыбнулся виновато. Он и врал и не врал. Денег у него в деревне не было. Но был дом. Отцовский дом. И его можно было продать.

Алмас поближе подвинулась к нему, совсем-совсем близко.

— Ну зачем тебе деньги? — Она смотрела на него, ничего не понимающая, беспомощная…

— Свадьбу устроим, муаллима!

— Ой, Казим! Ну какая свадьба?! Поздно нам с тобой свадьбу справлять. — Из глаз ее покатились слезы.

— Не плачь… Ничего нам не поздно. Все только начинается!

В поезде Казим сразу заснул. Уснул и очутился в лифте. Лифт опускался, скользя меж стен какой-то знакомой гостиницы. Чтоб остановить его и выйти, надо было нажать кнопку, но Казим не мог нажать на эту кнопку, потому что глаза у него были закрыты и на веках будто висели пудовые камни. Казим изо всей силы толкнул плечом дверь. Дверь распахнулась, он вывалился из лифта, упал и очутился у Теймура в трехрублевом номере «Пекина». Теймур сидел в глубине комнаты на маленьком чемодане и молча смотрел на него. В комната было темно, но глаза у Теймура так сверкали, что можно было узнать и номер, и самого Теймура, и чемоданчик под ним. «Ты? — спросил Теймур, взглянув на Казима своими мерцающими глазами. — Чего больно быстро?» Казим упал возле самой двери, он попытался встать, подойти к Теймуру, но сил не было. «Я за деньгами», — сказал он. «Сколько же тебе надо?» — «Три тысячи. Я женюсь». — «Вот это хорошо! — сказал Теймур и поднялся. — Знаешь, сколько тут денег? — он показал на чемоданчик. — Много, очень много. Половина твоя, но ты расскажи, что про нашу деревню слышал, как она там, на месте?» — «Про деревню ничего не знаю». — «А про это ты знаешь?» — шепнул Теймур, кивнув на дверь. В коридоре за дверью вроде и правда кто-то был… Теймур на цыпочках подкрался к окну, выглянул… «Их там до черта! — Он кивнул на дверь. — Одно спасенье — окно!» — Он потянул за шнурок, раздергивая шторы. Но шнурок был уже не шнурок, а толстая веревка. Она тянулась, делаясь все длинней, длинней… Наконец Теймур вытянул ее всю, в темноте прицепил за что-то и сунул конец Казиму: — «Давай быстрее! Первый пойдешь!» Каким-то образом Казим оказался на подоконнике; он стоял, крепко сжимая в руках веревку, потом веревка исчезла, и Казим оказался в пустоте. Сейчас он рухнет вниз!.. На асфальт!.. Сейчас, сейчас!.. Но он не падает на асфальт, он плавно и медленно опускается во что-то мягкое, зеленое, пахнущее травой, молоком, солнцем… И видит, что он у себя, в Бузбулаке.

Утро, еще совсем рано. То рассветное время, когда мир еще не зеленый, а желтый; желтизна чистоты и прозрачности, чуть-чуть отдающая в оранжевый цвет; солнце полило своим соком горы, траву, камни — и все вокруг насквозь пропитано солнцем…

Казим стоит над рекой у дороги, заросшей по обочинам ивами и кустарником, — дорога эта со станции в деревню. Сквозь густую листву на взгорке видны деревенские дома, а внизу за станцией стоит черный-пречерный поезд. Должен он подняться в деревню или со всех ног бежать вниз, к поезду, Казим не знает, потому что не знает толком, когда и зачем попал сюда в Бузбулак.

Потом ему становится известно, что приехал он за деньгами, и поезд, стоящий у станции, привез его сюда, и, узнав это, Казим бегом припускает в деревню.

Бежал он как-то странно. То все вокруг было легкое, нежное, воздух полон надежд, света, и Казим тоже был легкий, воздушный, как пушинка — вот-вот птицей, взмоет в небо… То вдруг свет исчезал, меркнул, и, сразу отяжелев, Казим едва передвигал ноги, не понимая, почему дорога от станции к дому, привычная старая дорога, вдруг проходит средь скал и камней, никогда не виданных им; откуда эти огромные деревья, что, сомкнув свои кроны, закрыли небо и солнце? Ужас охватывает Казима, и он спешит, торопится, пытаясь поскорей выбраться из скал, спастись от черной тени чудовищных деревьев, выбраться на простор чистого, пахнущего солнцем мира; ему жутко от мысли, что он, может, никогда больше не увидит ни неба, ни солнца, что, погрязши во тьме, он никогда не доберется до той деревни — последнего его прибежища — и никогда не найдет своих денег.

Потом Казим оказывается у деревни, стоит и не решается идти дальше — боится навсегда расстаться с надеждой найти свои деньги. Он стоит, а стены, заборы, калитки, камни — самые родные на свете — огромными от удивления глазами грустно глядят на него. Только что начало светать, пустые улицы дремлют, и знакомый запах предутренней дремы издали доносится до Казима. И еще запах свежего навоза, оставленного вчера на дороге стадом. Земля просыпается, а вместе с ней просыпаются запахи…

И вот в рассветных сумерках Казим идет по деревенской улице, один за другим минуя дома. Дома те же, прежние. Казим начинает искать среди этих домов свой дом, но еще не отыскав его, совсем в другом месте, возле другого дома, находит и ясное небо, и яркое солнце: это дом Саиды, до блеска промытые оконные стекла, как воду, пьют розовый солнечный свет. Розовый свет всюду, он лежит и на стенах дома, и выше, на кронах деревьев, и внизу, у арыка — на мяте, траве, фиалках… А там дальше сияют золотистые ивы. За ивами — его дом. Но господи — откуда эти ворота?! Огромные железные ворота, выкрашенные в розовый цвет? Чуть подальше от них розовая машина. Тропка в десять шагов, пролегавшая от ворот до айвана, стала длинной-предлинной — не тропка, аллея, обсаженная цветами, а человек, идущий по ней, удивительно похож на Гасана, того самого, что выжил его из института.

Казим во сне понимает, что Джалил, двоюродный брат, продал его дом. Продал Гасан-муаллиму. Такого ужаса не вынести и во сне, Казим вздрагивает и просыпается.

Глава вторая

…Ты каменная, но ты много знаешь, гора: высунулась из-за других вершин и пристально следишь за станцией — глядишь на поезда, на приехавших людей, глядишь — ночью зловещая, страшная, утром — ясная, чистая. Зимой глядишь из-под белых снегов, весной — из солнечной желтизны… Так и гляди, гора, всегда гляди, не меняйся, пусть все на свете изменится, лишь бы ты не менялась… И я вроде не изменился. Вот он я. Опять приехал. Здравствуй, моя гора!..

Если смотреть со станции, изо всех Бузбулакских гор торчит только эта вершина, и, выходя из поезда, Казим всякий раз здоровался с ее кривой макушкой.

Весной здесь еще не пахло — зима. И выдалась она сухая, бесснежная. Ближние горы, похоже, и не покрывались снегом: стояли голые, отсыревшие, и вид у них был совсем не приветливый, строгий.

Казим поискал глазами: не приехал ли вместе с ним кто из бузбулакцев? Вроде нет. Отыскивать попутную среди стоявших на станцией машин у Казима не хватило терпения — дорога, белевшая впереди, настойчиво звала его. Наверное, потому что давно не ходил он по здешней дороге. А кроме того, — кто знает — может быть, перед тем, как продать деревенский дом, Казиму хотелось попрощаться с этой дорогой, самой древней из всех дорог, соединявших Бузбулак с остальным миром.

Шоссе проложили вскоре после войны. Казим только что пошел в школу. Шоссе построили, но бузбулакцы долго еще не забывали «дедовскую» дорогу. С тех пор как Казим помнит себя, он всегда видел, что люди ходят этой дорогой, той самой, которой деды и прадеды их хаживали когда-то в Мекку, в Мешхед, в Кербелу… Дорога эта снилась бузбулакским детишкам, потому что те, кто ходил по этой дороге, приносили в Бузбулак не только чай, сахар, ситцы и благоволение всевышнего, но в бессчетное множество сказок… Телефонные столбы, что выстроились до самого правления, вкопаны по обочинам той дороги. И провода, что вели к громкоговорителю, с утра до ночи говорившему что-то на столбе у конторы, тоже тянутся вдоль этой дороги. И когда лет пять назад стали проводить электричество, столбы опять почему-то вкопали не вдоль шоссе, а вдоль дедовской старой дороги. Лишь познав прелесть езды на машине, бузбулакцы начали постепенно отвыкать, отступаться от нее, и только девяностолетний Мирза-киши до самой смерти своей верен был старой дороге. Старший сын его был в районе врачом, и считалось, что старик ежедневно проделывает этот путь, чтоб в доме сына поесть мясного. Может, это и так, может, нет — кто знает. Может быть, старый Мирза-киши ходил в район старым путем потому, что лишь благодаря ему дорога, по которой столько лет, кроме ситца, сахара и благоволения всевышнего, привозили в Бузбулак великое множество сказов не стерлась с лица земли…