Мой «Фейсбук» - Валерий Владимирович Зеленогорский

из бани с товарищами, живой и не очень пьяный, мама отзвонилась, что приняла лекарство, дверь закрыла и ложится спать.

Вот такой вал горячих новостей в отдельно взятой квартире важнее конфликта в Судане и свадьбы принца в Вестминстерском аббатстве.

Посмотрев новости Большого мира, я попил чаю и стал уныло смотреть в своем «Фейсбуке» знакомых. И сразу наткнулся на одну женщину, которую знаю плохо, но извивы ее души мне интересны в хорошем смысле слова…

Почему она не спит в эту ночь — в теплом доме, не в нищете и не в пьяном угаре, и причина ее бессонницы — вовсе не несчастная любовь.

Я вижу ее в Сети уже третью ночь, в самые сонные часы, в три, в четыре и даже в пять; она не праздный человек, спящий до обеда, я знаю, что через пару часов она поедет служить и будет делать свою работу, за которую заплатят, но душу вымотают до донца.

Она пьет горчайший кофе и курит, битый час листая страницы чужих дневников и оценивая чужие фотографии, чужие закаты и рассветы, чужих мужей и чужих детей.

Я знаю ее, она специалист по чужим несчастьям — психоаналитик; целый день в нее, как в помойную яму, люди сбрасывают свои сомненья и страхи, и она должна слушать и не отвлекаться, клиент не любит, когда его плохо слушают, он требует предельного внимания, ведь его горе особенное и он заплатил, так будьте любезны — и ты должна быть любезной, и все услышать, и дать туманный ответ, что все, мол, изменится через десять сеансов…

Эти три дня бессонницы — результат наплыва клиентов, испуганных грядущим Концом Света. Люди приходят и спрашивают, как быть, что делать с детьми и с ипотекой, куда бежать от всадников Апокалипсиса.

Все эти дни она успокаивает и увещевает, говорит, что этот долбаный американец водит за нос людей уже не первый раз — он уже назначал в 94-м году, он мошенник и ему не надо верить, а люди не верят ей и уходят недовольные.

Чем больше она их успокаивает, тем страшнее ей самой; паника очень заразна, чужие неприятности опасны, и люди стараются их избегать.

Все берегут карму, чистят ауру, как когда-то ковры и дубленки; охрана личного пространства стала религией, его охраняют, как атомную станцию, и только для того, чтобы душевно не пострадать и не пораниться о чужое горе.

Я ей позвонил, и она мне рассказала о своих страхах, я советы давать не стал, сказал только, что у меня личный конец света уже наступил, вторую неделю я живу без горячей воды, но конец этому уже грядет, осталось три дня.

Одним звонком я спас своего «рядового Райана», она сказала мне, что с субботы уйдет в отпуск, поедет на дачу и будет спать и сажать цветы, несмотря ни на какие концы света.

Потом она закурила и, выпуская дым, смущенно спросила на прощание, почему мы спим не с теми, кого любим; я понял, что ее бездна еще глубже моей.

Постскриптум.

Не стоит так дорожить своим покоем: на расстоянии вытянутой руки, рядом с нами близкие люди.

Надо свою руку вложить в их потную от страха ладонь, обнять за плечи и сказать простые слова утешения и участия.

С нас не убудет, а кому-то станет легче — не на всю жизнь, так хоть на миг.

Пятый фейс

Эту харю я сам добавил в друзья, хотел узнать, что стало с этой свиньей за десять лет, на которые он выпал из моего поля зрения-презрения.

Он иногда мелькал по ТВ в редких ток-шоу, как психолог-андролог и сексопатолог на доверии; по образованию Харя был актером, но Смоктуновским ему стать не грозило — так, на редких выходах в театре им. Гоголя он играл бесчисленных солдат, слуг и безмолвных мужчин на автобусной остановке, где главные герои объясняются в любви.

Зато он отрывался на поклонах, он умело прорывался в первый ряд, к основным исполнителям, и так талантливо бил поклоны, что сбитые с толку зрители иногда дарили ему цветы, предназначенные главным героям.

Его даже пару раз били за то, что он лез поперек батьки — так за глаза звали народного артиста-звезду местной сцены, — но остановить Харю было невозможно: как только открывался занавес, он из третьего ряда полз в первый и на бис уже держал руку главной героини и со слезой в глазах ловил ее букеты.

Когда Харю обсуждали на профсоюзном собрании труппы, он рыдал так натурально, что худрук даже подумал: не поставить ли его в третий состав на роль убитого Тибальта, — но не стал, потому что на сцене у Хари был страшный зажим и он своей массивной жопой перекрывал сразу и Ромео, и Джульетту.

По молодости Харю прощали, и он продолжал служить Мельпомене; и даже прославился — тем, что доставал дирекции пыжиковые шапки и узбекские платки, которыми фарцевала его мама в туалете на Неглинной.

Он пробовал себя в разных жанрах: был натурщиком у художников на Масловке и мог пять часов стоять с диском и голой жопой в мастерской скульпторов, пока те, забыв о нем, пили водку; читал в «научпопе» закадровый текст в учебных фильмах про микробов и даже мелькнул в титрах одного фильма, хотя его эпизод сразу вырезали из-за брака.

В магазине «Люкс» на Юго-Западе Харя читал объявления для посетителей, особенно ему удавались сообщения, что в пятой секции, где стояла толпа за австрийскими сапогами, продажи не будет — голос его при этом был торжественным, как у Левитана.

Но пришло время перемен, и его талант расцвел, как дикая груша в лесу, Харя пошел на радио и сразу попал в ночной эфир, в передачу для тех, кто не спит.

А кто у нас не спит ночью — только пьяные с бодуна и люди обоих полов, которым не дают.

Ночью на радио работать никто не хотел, а Харя хотел и днем и ночью — с трех ночи до пяти утра нес околесицу про отношения между полами вперемешку с рекламой магазинов «для взрослых», где у него появились знакомые по интересам.

Помню, дело было утром 28 марта, я чувствовал себя неважно, что-то во мне играло, но мотив явно был чужой; то есть мотивчик знакомый, но слова, которые я произнес при пробуждении, удивили жену чрезвычайно: только мат, даже в предлогах…

Я вспомнил, что ночью по городскому радио-ФМ, которых развелось, как проституток, сказали, что завтра день