Вице-президент Бэрр - Гор Видал

— Так вываляться в грязи!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вчера вечером мы с Леггетом вывалялись в грязи.

Два дня лидеры аболиционистов подвергались атакам толпы. Леггет хочет знать, кто их подстрекает. Он подозревает вигов.

— Ты всегда подозреваешь вигов, — сказал я. В общем-то, движение за освобождение черных рабов на Юге очень непопулярно. Не потому, что ньюйоркцы так уж поддерживают институт рабства, но они не любят святош, которые хотят его отмены.

Мы стояли на Сентр-стрит, в сердце негритянского района, недалеко от Файв-пойнтс. Прямо перед нами высилась африканская епископальная церковь, и пастор, отец Питер Уильямс, вышел приветствовать Леггета.

Пастор боялся, что его церковь пострадает прежде всего. Маленький черный человек с вкрадчивым голосом и даром политика, естественно, испугался.

— Они нападут на нас, а не на белых радикалов.

— Но вы-то ведь тоже хотите отмены рабства на Юге? — Леггету по штату положено задавать вопросы.

— Да, хочу, мистер Леггет, но я не хочу стать жертвой насилия, а ведь этим все и кончится.

Наступали сумерки, стали зажигаться уличные фонари, по всей улице начали захлопывать ставни. Захлопывать — и тотчас приоткрывать, ибо черное население внимательно следило за врагом. А враг затаился поблизости. До нас доносился неровный бой барабана у Файв-пойнтс, голоса с ирландским акцентом, горланящие кровожадные песни.

В пятницу вечером был налет на часовню на Чатам-стрит, где в это время происходило собрание аболиционистов и замышлялось покушение на братьев Артура и Льюиса Таппэн — руководителей аболиционистского движения в Нью-Йорке. К счастью, Таппэнам удалось скрыться. Однако дом Льюиса Таппэна сожгли дотла.

Вчера вечером пошли слухи, что толпа собирается выкурить всех известных аболиционистов до единого и сжечь их дома и церкви (чересчур рьяные радетели о благе рабов — в большинстве своем священнослужители; я не разделяю энтузиазма Леггета по поводу их движения). Как потом выяснилось, толпа не зашла так далеко. Но налет на африканскую епископальную церковь был.

Полдюжины полицейских, которых вызвали охранять церковь, куда-то пропали, и уже знакомая толпа (я теперь различаю кое-какие ирландские рожи) с ревом понеслась на нас со стороны Файв-пойнтс.

Когда толпа штурмовала церковь, пастор исчез в переулке. Окна повыбили. Сорвали дверь. Скамьи выбросили из окон и сожгли на улице. Ну и ненавидят же они черных, эти белые бедняки!

В проемах церковных окон показались языки пламени. Громадный костер из церковных скамей отбрасывал жуткий отсвет на все и вся, включая нас с Леггетом, явно чуждых толпе, а следовательно — врагов. В одно мгновение нас опрокинула — другим словом не скажешь — дюжина обезумевших юнцов.

В грязи и окровавленных перьях (мы вывалялись в грязи как раз напротив лавки, торговавшей курами) мы пустились наутек: даже воинственному Леггету не хотелось связываться с толпой.

И так как мой пансион был ближе, мы бросились туда; принеся горячую воду, экономка стала божиться, что месяц назад ее тоже «сильничали» взбунтовавшиеся каменотесы, и слово «сильничали» в беззубых устах вызывало в памяти жуткий призрак похотливой сабинянки.

— Будь я мэром, я бы этих аболиционистов, которые город жгут, всех перестреляла. — Ненавидя аболиционистов, миссис Редман, как многие простолюдины, путала, кто кого преследует.

Мы с Леггетом сняли оперенные костюмы и отдали их чистить миссис Редман. Оставшись в одних рубашках, мы умылись.

Когда Леггет отмывал манишку, руки у него дрожали. У меня тоже. Он тяжело дышал, и кожа на коротких голых ногах была — как бы это сказать? — как у только что ощипанной курицы. Не могу забыть тех кур.

Я нашел немного голландского джина, и мы выпили за аболиционистов. Душная ночь полнилась визгом, и криками, и звоном стекла, а из открытого окна поверх темных крыш мы видели красивый розоватый отсвет от горящей в соседнем квартале церкви.

— Эдак весь город вымрет. — Я больше, чем Леггет, боюсь анархии.

— Вряд ли. — Леггет лежал на кровати в расстегнутой рубашке, волосатая мускулистая грудь вдруг взмокла от пота. Разорванные легкие уж не починить. Я поймал себя на том, что думаю о его скорой смерти, и смущенно отвел глаза. К счастью, он не знал, о чем я думаю. Он не обращает внимания на то, что харкает кровью, на приступы озноба, на нездоровый пот.

Я показал Леггету кое-что из этих страниц и сказал, что пишу, так сказать, мемуары полковника Бэрра, под его диктовку. Леггет пришел в восторг, увидев письмо, где подтверждался факт присутствия Бэрра около Киндер-хука, когда миссис Ван Бюрен забеременела будущим вице-президентом.

— Вот видишь, Чарли! Он там был! Тут доказательство. Чего же тебе еще?

Пришел мой черед смеяться над Леггетом.

— У нас, юристов, не так, как у вас, журналистов. Это не доказательство. Всего лишь косвенная улика.

— Зато какая! — Сам того не замечая, Леггет массировал грудь странными круговыми движения, словно помогая легким. — Письмо и несколько реминисценций полковника Бэрра относительно его протеже…

— Да он о нем почти не упоминает…

— Ну, тут уж ты виноват. Будь похитрей. Он хочет оправдаться, верно? Он чуть ли не прямо так говорит тебе и Дэвису. И уж конечно, он хочет, чтобы его до конца считали влиятельной фигурой. Вот пусть и расскажет тебе, как он помог Мэтти Вану начать политическую карьеру, как он… — Вдруг спазм, судорога пронизала все тело Леггета, и он запнулся на полуслове. Он задохнулся.

— Ничего, ничего, — пробормотал он наконец. — Я немного отдохну. — Он упал на подушки и всю ночь провел в забытьи.

Я свернулся в кресле калачиком, не зная, найду ли утром своего гостя живым.

Меня разбудил Леггет. Он уже оделся и выглядел совершенно здоровым.

— Утро уже. Жена будет волноваться. Спасибо за ночлег. Начинай работать над памфлетом. Немедленно. Он нам необходим до съезда, до октября. Если чувствуешь, что один не справишься, давай я тебе помогу.

Леггет ушел. Уже июль. Как закончить через три месяца, ведь я еще так мало знаю!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Полковник уже сомневается, стоит ли ему возбуждать встречный иск.

— Наверное, это не очень-то по-джентльменски.

Я ничего ему не советую. Да он и не ждет от меня совета, он часто разговаривает сам с собой, а мое дело — молчать и слушать.

— Но это заявление — ну и наглость! Я, видите ли, хотел забрать ее деньги! По себе судит. Сама грабила всех, кого могла. И меня. И Гамильтона. И мы никогда — я никогда ничего назад не требовал.

— А Гамильтон?

Полковник не слышал моего вопроса.

— Когда ее выгнал первый любовник, я просто подарил ей деньги, чтобы спасти от долговой тюрьмы. Ну ладно, ее не переделаешь. И меня тоже.

Полковник вдруг умолк; резким движением отодвинул в сторону бумаги на столе.

— Давай займемся чем-нибудь полегче. Поговорим о том, чем жила Америка осенью тысяча семьсот девяносто пятого года.

Воспоминания Аарона Бэрра — VIII

На последнем заседании третьей сессии конгресса я возглавил борьбу в сенате против ратификации договора Джея с Англией. Договор был плохо составлен и невыгоден для нас. В нем нам даже запрещалось экспортировать хлопок на американских судах. Другими словами, договор превращал нас снова в колонию. Он обнажил и глубокий, непоправимый раскол между республиканской и федералистской партиями — уже настоящими политическими партиями, а не фракциями. Одна была профранцузская, другая — проанглийская. Одна хотела вольной конфедерации штатов, другая — сильного централизованного правительства; одна состояла из независимых фермеров и городских ремесленников, другая стремилась развивать торговлю и промышленность. Одна партия была Джефферсон, другая — Гамильтон.

И так как Гамильтон одержал верх в конгрессе, договор ратифицировали. Меня считали теперь не только первым из республиканцев в верхней палате (как Мэдисона в нижней), но и лидером — вместе с губернатором Клинтоном — партии в штате Нью-Йорк. Я приобрел союзников в лице Галлатэна из Пенсильвании; кузенов Эдвардс из Коннектикута; Джонатана Дейтона из Нью-Джерси; Мэдисона и (так я думал) Монро из игравшей решающую роль Виргинии. Я упорно пытался заключить союз с Теннесси. Это расположило в мою пользу главного представителя этого штата. Он подошел ко мне на улице около Дворца конгресса.

— Клянусь всевышним, полковник Бэрр, я ваш горячий поклонник!

Эндрю Джексон был красивый молодой человек с огненным темпераментом; когда он волновался (то есть почти всегда), он говорил бессвязно. К тому же он брызгал слюной, потом, правда, отучился. Джефферсон прозвал его «бешеной собакой».