Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

силы своей. За полезное, однако ж, сказать почитаю, что один деспотизм боится просвещения, ибо знает, что лучшая подпора его — невежество… Цель моя… — распространить между простым народом нашим посредством дум сих хотя некоторые познания о знаменитых деяниях предков, заставить его гордиться славным своим происхождением и еще более любить родину свою. Счастливым почту себя, когда хотя несколько успею в своем предмете; еще счастливейшим, когда люди благомыслящие одобрят мое намерение — пролить в наш народ хотя каплю света».

Кончив читать, Бестужев сказал:

— Все, что ты написал, справедливо и написано с чувством и силою. Но какой цензор пропустит все это?

— Никакой, — согласился Рылеев.

— Тогда зачем же ты писал?

Рылеев не отвечал довольно долго. Потом встал с кресла, подошел к Бестужеву, взял его за руку и пристально поглядел в глаза.

— Когда между друзьями есть тайна — это не дружба, — проговорил он тихо. — Я должен тебе признаться, Александр…

— В чем?

— Я вступил в тайное общество, которое поставило своей целью перемену нынешнего правления в России. Ты знаешь мой образ мыслей. Знаешь, чего я желаю для отечества и нашего народа. Прежде это были слова и мечты, ныне они становятся делом. Как только я услышал об обществе, я подумал о тебе. Если ты тоже пожелаешь войти в него…

— Конечно! — перебил Рылеева Бестужев.

— Цель общества ты знаешь. Более же я, по правилам общества, сообщить тебе не могу. Не имею права открыть имена других членов, но все они люди в высшей степени достойные.

— Мне достаточно знать, что ты в этом обществе. Это для меня — самая верная порука.

— Итак, Александр, с этой самой минуты ты — член тайного общества. Я сообщу о тебе верховным правителям, и они решат, какая степень тайны будет тебе открыта. — Рылеев взял в руку положенный во время разговора Бестужевым листок с набросками предисловия к думам. — Теперь весь я и мой поэтический дар принадлежат обществу. Здесь я постарался выразить те идеи, которые оно преследует.

— Идеи ты выразил, но толку-то что: такое предисловие всю книгу загубит. Цензор, предупрежденный самим же автором, в каждом слове будет искать что-либо подозрительное. Уж если писать в духе общества, то уж тут прежде всего надо думать, как обойти цензуру.

— Есть у меня такая мысль: пустить сочинение в народ, минуя цензуру.

— Ни один типографщик не согласится рисковать типографией, да и собой тоже. Радищева и Новикова до сих пор помнят.

— А я — без типографии!

— Рукописи? В век типографских машин просто обидно скрипеть перышком.

— Понимаешь, я намереваюсь сочинить специальные песни для распространения в народе. Лучше всего переделки на известные мелодии. Читают только грамотные, а поют все. К тому же цензура властна над книгой, а песню — поди попробуй процензуруй!

— Что же, вроде «Пуссель»? — спросил Бестужев, имея в виду популярную шуточную песенку, в которой упоминалась сатирическая поэма Вольтера «Pucelle d'Orléans» — «Орлеанская девственница».

— Да, но народным языком. Сочинить про народную неволю, про неправедные суды, про поселения. Такие песни будут петь.

— Будут, — уверенно согласился Бестужев.

— Вот если взять и спародировать песенку Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого «Ох, тошно мне на чужой стороне…»:

Ах, тошно мне

И в родной стороне…

Это говорит мужик-крепостной.

— А дальше, пожалуй, так, — подхватил Бестужев и закончил строфу:

Всё в неволе,

В тяжкой доле,

Видно, век вековать.

Бестужев легко импровизировал стихами, он был привычен к этой старинной забаве гостиных, Рылеев же не умел импровизировать, даже альбомный мадригал требовал черновика. Но сейчас роли как будто даже переменились: у Рылеева сразу рождались целые строфы:

— Долго ль русский народ

Будет рухлядью господ,

         И людями,

         Как скотами,

Долго ль будут торговать?

…А уж правды нигде

Не ищи, мужик, в суде,

        Без синюхи

        Судьи глухи,

Без вины ты виноват.

Бестужев развивал тему:

— Чтоб в палату дойти,

Прежде сторожу плати,

        За бумагу,

        За отвагу,

Ты за всё, про всё давай!

Рылеев заканчивал:

— Там же каждая душа

Покривится из гроша:

        Заседатель,

        Председатель

Заодно с секретарем.

Бестужев начал о военных поселениях:

— Чтобы нас наказать,

Господь вздумал ниспослать

         Поселенье

         В разоренье,

Православным на беду.

Уж так худо на Руси,

Что и боже упаси!

        Всех затеев

        Аракчеев

И всему тому виной.

Рылеев заключил:

— Он царя подстрекнет,

Царь указ подмахнет.

        Ему шутка,

        А нам жутко,

Тошно так, что ой, ой, ой!

— А ведь неплохо получилось, — сказал Бестужев. Рылеев бросился к столу:

— Надо записать, забудем.

— Пиши, — и Бестужев заговорил снова:

— Ах, тошно мне

И в родной стороне…

Песня была записана. Бестужев ушел, но минут через десять вернулся.

— Еще один куплет! — объявил он с порога.

— А до бога высоко,

До царя далеко,

         Да мы сами

         Ведь с усами,

Так мотай себе на ус.

— Так мотай себе на ус! — повторил Рылеев. — Молодец, Саша!

3

Для Рылеева началась новая, деятельная жизнь. Совещания общества шли одно за другим: у Митькова, у Пущина, у Тургенева. Конституция Никиты Муравьева вызывала ожесточенные споры; конституционная монархия не устраивала своей половинчатостью, к тому же некоторые считали, что нечего заниматься сочинением проектов будущего государства, надо все силы направить на то, чтобы свергнуть самодержавие.

Рылеев сблизился с братьями Бестужева: старшим, Николаем, морским офицером, рассудительным, спокойным, обладавшим глубокими познаниями в точных науках и истории, средним, Михаилом, поручиком Московского полка. Николая Рылеев принял в тайное общество.

Считая Греча причастным к тайному обществу, Рылеев ошибался, а вскоре уверился и в том, что «вольнодумство» Греча — лишь бравада и мода, и, как только острословить стало опасно, тот поспешил стать благонамереннейшим обывателем.

Однажды днем, когда Рылеев надеялся найти Греча одного, он зашел к нему.

— Рад вас видеть, любезный Кондратий Федорович!

Дела у Греча шли хорошо. Доходы от изданий увеличивались; с цензурой он ладил, и от спокойной жизни