И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

началась грунтовая объездная дорога.

Воздух был чист и прозрачен. Мы потягивались и одинаково скручивали спины, в унисон. Патрик попросил секунду, достал наши куртки и запер машину. Я взяла его за руку, и мы пошли по тропинке, которая прорезала густой лес в сторону реки. Река была быстрой, но там, где она изгибалась перед нами, образовался бассейн. Он был глубоким, тихим и темно-зеленым, а берег, на котором мы стояли, кончался отвесным обрывом – Патрик сказал: «Футов девять, может, десять». Мы посмотрели вниз. Он сказал: «Хорошо, но я первый». Мы сняли одежду и повесили ее на ветку. Он сказал: «Не понимаю, тебе что, от лифчика теплее будет?». Я сняла и его, и мы оба задержались на краю еще на минуту, уже дрожа.

Он сказал: «Целься в центр» – и прыгнул. Звук удара о воду был похож на треск. Я последовала за ним до того, как он вынырнул. Вода была такой холодной, что в момент входа в нее нельзя было разобрать ни одного ощущения, кроме шока и давления, затем резкой боли в сердечной мышце, легких, похожих на тяжелые камни, затем жжения кожи. Я открыла глаза: размытая зелень и клубящийся ил. Я подумала: «Двигай руками» – но они были неподвижны над моей головой. Я чувствовала себя замороженной. Затем ощутила хватку Патрика на предплечье, рывок вверх и глубокий глоток воздуха. А потом мы оказались лицом к лицу, потеряв дар речи, слишком тяжело дыша. Он по-прежнему держал мою руку и потащил меня к берегу.

Я была под поверхностью всего секунду, но мне казалось, что я уже тону. Я не думала, что смогу доплыть обратно, но я была всего в нескольких футах от обрыва. Это была просто боль от воды. А потом Патрик помог мне подняться на берег, а я стояла, закутавшись в куртку, вода стекала по моим босым ногам, и прошла всего минута.

Мы побежали обратно к машине, держа в руках одежду и обувь. Потребовалось много времени, чтобы одеться на переднем сиденье, из вентиляционных отверстий вырывался горячий воздух, и мы тараторили о том, что только что сделали.

Я сказала: «Мы лучше всех».

Патрик сказал: «А тебе не хочется картошки фри, ужасно сильно?».

Мы поехали искать паб. Там было пусто, если не считать пожилой пары, сидевшей за столиком в другом конце зала, и женщины за барной стойкой, протирающей стаканы. Мы ели картошку и пили пиво на диване перед огнем, и мне было так тепло, я чувствовала себя такой чистой.

– Ты когда-нибудь думал, что мы лучше всех, Патрик?

Он сказал «нет».

– Но мы, вероятно, и правда лучшие. Никто другой не сделал бы этого.

Я сказала, что знаю.

– Любой другой был бы слишком напуган. Мы единственные в своем роде.

Патрик сказал:

– Ты же супер-супер в курсе, что на тебе нет нижнего белья?

– А здесь никого нет, – сказала я. – Мы единственные люди в мире.

В воскресном журнале я прочитала статью об одном недавно классифицированном расстройстве. Журналист, который сам от него страдал, описывал синдром школы-интерната как своего рода гибрид посттравматического стрессового расстройства и расстройства привязанности – от него молчаливо страдала масса британских мужчин, находившихся в заключении с шестилетнего возраста по воле своих родителей.

Симптомы, по его словам, включали чрезмерную уверенность в себе, неспособность просить о помощи, «гордость от превозмогания», сверхактивный моральный компас и подавление эмоций, в основном негативных.

Рядом со мной Патрик смотрел по телевизору футбол. После выкидыша прошло какое-то время – недостаточное, чтобы я перестала считать недели. Я уперлась ногой ему в бедро и сказала:

– Можно я устрою тебе тест?

– Осталось всего десять минут.

– Хочу узнать, нет ли у тебя синдрома школы-интерната.

– Десять минут.

Я заговорила громче комментатора:

– Хорошо, вопрос первый. Тебе трудно просить помощи у других?

Патрик ответил «нет», как и на все остальные вопросы, пока я зачитывала каждый из них, и наиболее категорично на вопрос, боролся ли он с эмоциональной привязанностью, аргументируя это тем, что он был эмоционально привязан ко мне с четырнадцати лет. Я добралась до конца списка и притворилась, что вопросы не закончились.

– Осталось еще несколько.

– Можно мне просто посмотреть пенальти?

– Запиши на видео.

Патрик вздохнул и выключил телевизор.

– Испытываете ли вы бурную эмоциональную реакцию на определенные продукты, в основном яичницу-болтунью с высоким содержанием воды, овощи из семейства крестоцветных и/или любую жидкость, которая при кипячении покрывается пленкой, например молоко или заварной крем?

Патрик посмотрел на меня, уверенный, но не уверенный, что я это выдумываю.

– Помимо дома, чувствуете ли вы себя наиболее комфортно в столовой на работе, потому что там вам дают еду на подносе? И согласны вы или не согласны с тем, что, возможно, именно потому, что вам не разрешали выбирать, что есть, пока вам не исполнилось восемнадцать, во взрослом возрасте вы стали самым медлительным клиентом, когда дело доходит до выбора еды из меню, и иногда ваша жена чувствует, что может умереть во время зияющей паузы между тем, как официант спрашивает, что вы возьмете, и моментом, когда вы действительно делаете заказ?

Патрик снова включил телевизор.

– Пока она не озвучила это после вашей свадьбы, вы замечали, что едите, опустив голову и защищая тарелку одной рукой?

Он увеличил громкость. Я начала кричать:

– Если вы по большей части выбирали вариант «А», то в ваших супружеских отношениях это вы чокнутый, а не ваша жена, как все предполагали ранее.

Я думала, что его раздражение от моего глупого теста – это притворство, и поняла, что это не так, только когда он внезапно встал и вышел из комнаты, не выключив телевизор снова. Я встала и последовала за ним на кухню, извиняясь и не понимая, за что именно. Он переходил от шкафа к раковине, к холодильнику, как будто меня там не было. Это было унизительно. Я поднялась наверх и заперлась в кладовке. Некоторое время я сидела в кресле и отрезала секущиеся кончики волос канцелярскими ножницами, затем включила компьютер, планируя добавить что-нибудь в «Избранное» в люксовом онлайн-магазине. Вместо этого я зашла на сайт журнала и перечитала статью, чувствуя вину, затем грусть, затем страх. Я закрыла ее, услышав, как он поднимается. Патрик вошел, но ничего не сказал. Я обернулась и, поскольку он молчал, сказала:

– Думаю, нам следует записаться к семейному психологу.

Это было не всерьез. Я сказала это, как говорила всегда, – чтобы ранить, нанести ответный удар за предполагаемое преступление, и была шокирована, когда он сказал, что согласен.