Александр Пушкин и его время - Всеволод Иванов

Такова была эта яркая встреча в жарком июле лунной ночью. Была ли то любовь? Нет. Это уже была не любовь, это было лишь повторением, взрывом бурных чувств юности Пушкина, замедленным и уже последним, может быть. Во всяком случае, в своем письме от 21 июля по этому поводу поэт пишет Анне Н. Вульф:

«Пишу вам, мрачно напившись… — так начинает поэт письмо свое. — Все Тригорское поет Не мила мне прелесть ночи, и у меня от этого сердце ноет… Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов — все это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, это совсем не то. Будь я влюблен, в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности, между тем мне было только досадно…»

Алексей Вульф, сын П. А. Осиповой от первого брака, был счастливым соперником поэта. «…И все же мысль, что я для нее ничего не значу, что, пробудив и заняв её воображение, я только тешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни более задумчивой среди ее побед, ни более грустной в дни печали, что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же пронизывающим сердце и сладострастным выражением, — нет, эта мысль для меня невыносима… Но скажите ей, что если в сердце ее нет скрытой нежности ко мне, таинственного и меланхолического влечения, то я презираю ее, — слышите? — да, презираю…»

Так заключились эти мгновения любви Пушкина..

Элегически добавим сюда, что когда А. П. Керн умерла в 1879 году в Москве, то похоронная процессия с ее прахом встретилась на Тверской с тяжелой огромной повозкой, запряженной множеством лошадей: то везли каменный постамент для памятника Пушкину, который и стоит теперь на Пушкинской площади в Москве.

Подошел декабрь 1825 года, знаменитый декабрь. В начале месяца мирная жизнь Михайловского и Тригорского была взволнована — долетела весть о кончине императора Александра 19 ноября в Таганроге, Царь-гонитель скончался. Пушкин был прав, предсказав, что скоро должен наступить заветный срок освобождения. В элегии о Шенье он ведь писал:

Зовут… Постой, постой; день только, день один:И казней нет, и всем свобода,И жив великий гражданинСреди великого народа.

Услыхав о смерти царя, Пушкин вспыхнул, загорелся и решил скакать в Петербург, не спрашивая на то разрешения, рассчитывая, что в столичной и придворной суматохе смены царствований его не заметят. Он намеревался прямо явиться к другу Рылееву, чтобы у него самому все разузнать и сориентироваться в политической обстановке.

Конечно, надо посоветоваться, а с кем посоветоваться здесь, как не с ней, не с Прасковьей Александровной? Больше-то не с кем! Прасковья Александровна поняла поэта.

Прасковья Александровна на заявление Александра, что ему нужно мчаться в Петербург, что там его друзья, что надо все выяснить — момент очень важный, ничего не ответила, только отодвинула в сторону стоявшую между ними на круглом, столе свечу — дело было в ее кабинете-спальне, свеча мешала ей, и, закутавшись в оренбургский платок, пересела в мягкое кресло. Молчала. Разве можно удержать Пушкина?

— Вас не удержишь, — грустно сказала она. — Поезжайте! Но вам нужно ехать переодевшись… А то так вас узнают.

Ее практический женский ум определил, что нужно.

И тогда же, в ночь на 29 ноября, был написан

«БИЛЕТ.

Сей дан села Тригорского людям Алексею Хохлову, росту 2 аршина 4 вершка — волосы темноватые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Артамону Куркину, рост 2 аршина 31/2 вершка, волосы светло-русые, брови густые, глаз кривой, лет 45, в удостоверение, что они точно посланы от меня в Санкт-Петербурх по собственным моим надобностям, и потому прошу господ командиров на заставах чинить им свободный пропуск.

Печать Пушкина.

Сие 1825 года, ноября 29 дня с. Тригорское Олонецкого уезду. Статская Советница Прасковья Осипова».

И ранним утром Алексей Хохлов-Пушкин уже сел в возок, тройка вылетела за ворота Тригорского, но тут ей дорогу перебежал заяц… Потом навстречу показался, медленно шествуя, деревенский поп.

— Назад! — закричал Пушкин ямщику. — Поворачивай назад!

Пушкин верил страстно в приметы!

Это, может быть, и спасло его от участи готовящихся выступать декабристов.

«Осень и зиму 1825 года мы мирно жили у себя в Тригорском, — записывает одна из дочерей П. А. Осиповой. — Пушкин по обыкновению бывал у нас почти каждый день… Вот однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений». Повара Арсения П. А. Осипова каждую зиму посылала в Петербург — он туда отвозил на продажу яблоки, кой-какую деревенскую провизию, а на вырученные деньги покупал разные запасы на зиму, к зимним праздникам, — сахар, фрукты, вина и др. Но на этот раз Арсений пригнал раньше срока, ничего не купив, прискакал он экстренно, на почтовых, и очень встревоженный:

— В Петербурге бунт: всюду разъезды, заставы, выставлены караулы.

Пушкин, гревшийся около печки в кресле, слушая доклад Арсения, страшно побледнел. После этого весь вечер он был скучен и стал рассказывать о том, что в Петербурге есть тайное общество.

Так до Пушкина достигли первые вести о 14 декабря 1825 года.

Глава 14. В Москву!

19 ноября 1825 года окончил свою жизнь царь Александр Первый, а уже 4–6 декабря Пушкин спешно пишет в Петербург своему скромному и верному другу П. А. Плетневу:

«Милый, дело не до стихов, слушай в оба уха…» — Так начинается это письмо.

На Пушкина повеяло возможной свободой, он хочет, чтобы друзья просили для него полного освобождения.

«Покажи это письмо Жуковскому… — наставляет поэт. — Он как-нибудь это сладит. Да нельзя ли дам взбудоражить?»

Надежды, радость, перспективы! А вдобавок, как вышло удачно. Что еще так недавно в своей элегии «Андрей Шенье» Пушкин предсказал смерть своего мучителя.

«Душа! я пророк, — весело пишет поэт, — ей-богу пророк! Я «Андрея Шенье» велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc. — выписывайте меня, красавцы мои, а не то я прочту вам трагедию свою».

Пушкин надеялся — его освободит новый царь.

Однако встал очень существенный вопрос:

— Да кто ж этот новый царь?

На российском престоле тогда одновременно оказалось два царя.

Наследником престола после царя Александра Павловича был его брат, Константин Павлович, 1779 года рождения, наместник в Польше, командовавший польской армией.

Ему и присягнул в Петербурге как законному императору немедленно же по получении известия 27 ноября третий брат, великий князь Николай Павлович. Вместе с Николаем присягнули Константину Государственный Совет, Сенат, святейший Синод, войска и все гражданские чины.

Средства связи в то время заключались лишь в «птицах-тройках», что требовало много времени.

На престол, стало быть, вступил Константин Первый, император и самодержец Всероссийский.

Сам же Константин в это время был в Варшаве и, получив там известие о кончине цари Александра, немедленно же принес присягу Своему младшему брату Николаю Павловичу.

Этому новому царю Константин отправил немедленно письмо в своем отказе от престола, где заявил, что долг верноподданного есть слепое, безмолвное повиновение верховной власти.

Корень всей этой нелепой истории двоецарствия таился в трагической ночи с 11 на 12 марта 1801 года, когда дворяне-заговорщики порешили императора Павла Первого, отца всех этих Павловичей.

Не в пример своему старшему брату Александру, любезному очарователю, хитрому и уклончивому дипломату, — Константин Павлович был человеком прямым, говорившим прямо все, что он думал, особенно в гневе, — а в гневе, подобно отцу своему Павлу, он не помнил себя. Бабкой своей Екатериной Второй Константин предназначался, согласно известному «Византийскому проекту» стать во главе нового государственного образования, которое предполагалось создать из Европейской Турции и из Греции, со столицей в Константинополе. Соответственно этим планам Константин Павлович и воспитывался на руках няни гречанки и затем дядьки — грека Курута, почему он владел греческим языком.

Женили Константина было на принцессе Саксен-Заальфельд-Кобургской Юлиане-Генриэтте-Ульрике, крещенной в Анну Федоровну.

Константин был военный до мозга костей, лихой кавалерист и принимал участие в итальянском походе у Суворова.

В первых боях он выказал себя безрассудно храбрым, за что получил жестокий разнос от Суворова, в последующих же боях и в походе через Альпы, у Чертова моста, сражался и действовал доблестно. Отца своего он любил без всякой политики и был так потрясен его насильственной гибелью, что сказал открыто слова, которыми породили двоевластие в ноябре 1825 года: