Первый судья Лабиринта - Алексей Кирсанов

Не у кого спрашивать…

Андрей мне тоже ужасно обрадовался. Да и не только мне. Он, кажется, упивался сознанием того, что просто живет, все время тряс нам с Артуром руки и твердил: «Спасибо, парни!»

Мы с Главным — вернее, уже с Первым, — переглянулись. Спасибо? А ведь без нас…

* * *

— Без тебя Сева Сергиенко бы просто исчез. Растворился в космосе. И Андрей бы никогда не возник, — сказал он мне, когда мы уже под утро, пересказывая друг другу свои приключения, стояли у окна и курили. Закуришь тут, после всего пережитого…

— Так это не столько благодаря мне, сколько — Дэну…

— И Денису я благодарен, — тихо и серьезно сказал Андрей, затянувшись, — что бы там ни было. Ты знаешь, он… Он меня сделал таким… Не только он, вы все. В общем, сейчас я лучше, чем был Сева.

— Ты так думаешь?

— Да.

Петер чуть не силой уволок Артура спать. «Завтра тяжелый день, — сказал он и был прав. — Все выяснения — потом».

Возле прохода выставили охрану, обязав пропускать нас в оба мира. А мы остались на перекрестке ждать рассвета. Нам еще так много надо было рассказать друг другу…

* * *

Следующий день выдался уже по-осеннему холодным.

С утра хоронили Дэна на кладбище в Рожках. Петер с Артуром предлагали переправить тело в Лабиринт, но Эдуард, покачав головой, сказал: «Нет».

— Мой сын выбрал Долину. Вряд ли он хотел бы вернуться обратно.

Как оказалось, Дэн был еще и протестантом. Что-то типа лютеранина, насколько позволяют судить мои скудные познания в религиоведении. Во всяком случае, Эдуард из немногочисленных церквей нашего городка для погребальной службы выбрал кирху. Православные храмы сразу «забраковал», про католический сказал: «Близко, но слишком помпезно». А других я и не знаю поблизости. И не в мечеть же его вести! Вроде не похож на мусульманина.

Народу в церкви было немного: родители Дэна, мы с Андреем, Петер, Крыса, еще один трибунальщик, Лена, директор института, где раньше работал Дэн, еще двое портальщиков и Артур. И Ксана. Андрей сказал, что ей нужно обязательно сообщить.

Света осталась с ребенком и с нами не пошла. Да и не нужно.

Я не хожу в церковь. И в бога-то, наверное, не очень верю. Но служба произвела впечатление даже на меня. И священник, и музыка, и высокие своды, и этот пробивающийся сквозь витражи луч…

— …Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения…

Ох, даже не знаю, как обстоят дела с добрым именем усопшего. Но кое-чего он добиться успел, не отнять.

Лабиринтяне, все как один, — не считая матери Дэна, конечно, — были в костюмах с галстуками. Видимо, чтобы не шокировать местное население трибунальской формой.

Женщины плакали, мужчины, кроме эссенциалистов и меня, крестились. Интересно, у эссенсов свой бог?

— …Лучше ходить в дом, плача об умершем, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу…

Не хочу богохульствовать, но насчет «лучше», признаться, не согласен.

Среди присутствующих я оказался единственным человеком, не знавшим Дэна при жизни, хотя он мою жизнь изменил очень круто.

Я смотрел на него и думал: что было бы, будь он сейчас жив? Жалел бы о содеянном? Вероятнее всего — нет…

К сожалению, я уже не смогу ничего спросить у этого человека.

— …Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше…

Ну, может быть. Им виднее.

…Кладбище утопало в цветах. Одни тюльпаны. Дэн любил тюльпаны, оказывается. Откуда они их столько взяли, в конце сентября? Из Лабиринта, не иначе. И Андрей, кажется, переживает ничуть не меньше других.

Мы попрощались с Дэном и покинули кладбище. У самого выхода к Андрею подошел Эдуард Щемелинский. Я не слышал вопроса, но прекрасно разобрал ответ эссенциалиста:

— Этот прибор мы делали для людей Долины. И сделали бы снова.

— Спасибо тебе, Андрей…

Про пожар, как я понял, эссенс решил тактично умолчать. Ну и правильно, одним идеалистом больше будет…

Дэн остался в нашем мире.

«Щемелинский Денис Эдуардович, 1977–2008», — гласит надпись на табличке. Позже здесь будет памятник — два соединенных гармонитовых шара.

* * *

А вечером в последний путь провожали Циферблата.

Это была совершенно другая церемония.

Огромное количество народу собралось во дворе замка. Да-да, я тоже был там. Артур просил меня на первых порах не оставлять Андрея в одиночестве. Подстраховывался. Да и не мог я не прийти.

Ни особой любви, ни ненависти я к Максу не испытывал. Разве что — мы вместе были в том подвале…

Я чувствовал… важность момента. Переломного момента для всех нас. И как оказалось потом — для миров тоже.

И Светка там была. Сказала: чувствую, что должна. Катю оставили с мамой Артура. Да, у Артура тоже есть мама, как у всякого простого смертного.

Трибунал присутствовал в полном составе.

Эссенциалисты в огромном количестве — знаю, потому что они пришли со значками. Добрая треть присутствующих, на груди которых отсвечивало пламя. Но о пламени — позже. А ведь еще какой-то процент был без значков. Бывшие…

Явился кто-то из правительства: организация, которую возглавлял Циферблат, играет не последнюю роль в жизни страны…

Трибунальщики прицепили к воротникам белые полоски. Оказывается, это означает траур, а вовсе не руководящую должность. А я-то гадал, почему форма Артура, когда он еще был Главным, отличается от остальных, а одеяние Первого — нет. И сейчас, уже в должности Первого судьи, Артур со своими белыми полосками ничем не отличался от остальных.

Репортеры — в Лабиринте они тоже есть — пытались прорваться, но впустили только одного. Какая-то суперчестная местная газетка… Интересно, я попаду на снимок в периодике Айсбурга?

Конечно, были жена и дочка — красивая дочка у него — и Эдуард стоял рядом.

Вот уж кому я больше всех сочувствовал: сын, а потом лучший друг… Мужик-то он сам вполне ничего, порядочный…

Цветов не было, каждый брал на входе круглую горящую свечку на плоской подставке. Подставку надо было оставлять себе. А свечки ставить на помост, вокруг гроба.

Гроб больше напоминал лодку. Деревянная лодочка. А может, и не деревянная вовсе, кто их разберет, магов этих. И вокруг — море свечей.

Красиво…

Часть народа на острове не поместилась, а может — не хватило моторок. Я видел огромную толпу на берегу, тоже все со свечами.

Внезапно на помосте вспыхнул огромный костер. Пламя взмыло к небесам. Я стоял не так уж далеко и чувствовал жар. Видимо, костер настоящий. Или почти настоящий. Потому что догорел он очень уж быстро.

Пепел собрали в…

Язык не поворачивается назвать это урной. Стеклянный сосуд, скорее напоминающий огромный бокал.

Бокал кто-то из трибунальщиков поднял высоко над головой, показывая присутствующим. Это послужило сигналом к прекращению церемонии, все начали расходиться, пришлось открыть несколько ворот. Часть народа села в лодки и сразу отчалила, часть чего-то ждала за воротами.

— Еще не все, — сказал Андрей в ответ на мой вопросительный взгляд.

Когда во дворе остались только близкие, соратники и мы с Андреем и Светой, процессия во главе с Артуром и трибунальщиком, несущим сосуд с прахом — потом я узнал, что зовут Михал, — двинулась к западной стене, к лестнице.

По двое — Андрей шел последним — мы поднимались на широкую открытую галерею над морем, пока не заняли ее полностью.

Как только мы выстроились — дунул ветер. Внезапно.

Я уже догадался, что сейчас будет.

Жена Циферблата, его дочь и Артур — видимо, как преемник — брали пепел горстями и развеивали по ветру. А остальные…

Они запели. Вполголоса, очень стройно, как будто с утра до вечера занимались только этим, а вовсе не своими трибунальскими делами. А может быть, у них в крови такое умение.

У меня даже слезы на глазах выступили.

Не знаю, на каком языке пели трибунальщики. Не английский и не немецкий точно. По-моему, на латынь похож, и вообще это походило на хорал крестоносцев из кантаты «Александр Невский». Мы в школе проходили, и мне почему-то запомнилось.

Но и не латынь. Очень красивый язык.

Андрей не пел. Сказал с грустью, что забыл все слова…

А потом…

Надо было бросить в воду подставку от свечи. Когда она падала в море, на этом месте взрывался высокий фонтан. Тридцать фонтанов взлетели к галерее.

А в это время люди на берегу и на острове тоже бросали в воду подставки. И море отвечало волнами, как может плакать только море…

И только у Михала такой штуки не было. Он бросил в волны пустой сосуд. И тогда я понял, что никакое это не стекло.

Огромный водяной столб, словно подводный вулкан, поднялся выше галереи, еще выше, закипел, засветился, и десятки искр рванулись в темнеющее небо. И там пропали на миг.