Польский всадник - Антонио Муньос Молина

– Земля щедро воздает за честный кропотливый труд, лишь кучка алчных людей превратила ее в ад, отравленный нуждой и жаждой наживы, и когда-нибудь в будущем, также как на заре человечества, единственным достойным занятием станет физический и умственный труд, а деньги и эксплуатация человека человеком будут забыты.

Мой отец, не поддававшийся, так же как усталости и сну, блеску этих пророчеств, поднимался на ноги, вытирал нож о брюки и хлопал в ладоши:

– А ну за работу, а то вы рады проводить время, болтая чепуху!

Лейтенант Чаморро, старый и полный достоинства, в грязном берете и градуированных очках, качал головой, закрывая свою тарелку, и отвечал словами, усвоенными в молодости во время политических дискуссий:

– Я совершенно с тобой не согласен. Худший враг свободы и справедливости – не диктатура Франко, а невежество бедняков.

Лейтенант Чаморро научился читать и писать во время военной службы в казарме Махины, где стал капралом-секретарем незадолго до начала войны. Он вступил в отряд, сдерживавший в горах наступление мятежников из провинции Гранады, и, к своему удивлению, обнаружил в себе способности к стратегическому искусству и командованию. По инициативе майора Галаса Чаморро был послан в Народную военную школу в Барселоне, откуда вышел в чине лейтенанта артиллерии. Он попал в плен при отступлении из Каталонии, провел несколько лет в тюрьме и, выйдя на свободу, вернулся в Махину, чтобы снова работать поденщиком в поле. Впоследствии лейтенант Чаморро продолжал читать все попадавшие ему в руки книги с той же страстью, с какой прочел почти всю казарменную библиотеку; кроме того, у него была пишущая машинка, на которой он медленно и терпеливо печатал воспоминания о своей жизни и пространные трактаты по анархистской экономике, а потом, из осторожности, сжигал листы, едва их завершив. Иногда по будням и почти каждое воскресенье он приходил на участок с дядей Пепе и дядей Рафаэлем, чтобы помогать моему отцу. Если он не появлялся несколько дней подряд, значит, его посадили в псарню – не за подпольную политическую деятельность (потому что, как он сам говорил, ему уже не хватало сил и энтузиазма, его утомляли бесполезность, духота и чрезмерная задымленность тайных собраний), а по привычке – когда генерал Франко должен был проезжать мимо Махины, направляясь на охоту в горы, или когда узнавали о намечавшемся посещении города министром или архиепископом. Тогда субкомиссар Флоренсио Перес, его друг детства, приходил к нему домой с выражением патетического сожаления и скорби на лице и говорил, садясь за стол с жаровней и принимая десерт и рюмку водки, которыми жена лейтенанта Чаморро угощала его, как почетного гостя:

– Чаморро, у меня нет другого выбора: как это ни печально, но я вынужден выполнить свой долг.

«Три ножки скамьи» – так называли сами себя дядя Пепе, дядя Рафаэль и лейтенант Чаморро, спускаясь по дороге на участок моего отца: дядя Пепе и дядя Рафаэль, родные братья, совершенно не похожие друг на друга, ехали на большом норовистом осле, который, если его что-то пугало, прижимал уши к голове и скалил зубы, показывая, что будет кусаться. Лейтенант Чаморро ехал на маленькой ослице, по-человечьи стонавшей на склонах под тяжестью своего хозяина, ноги которого, в ботинках из резиновых покрышек, волочились по земле. Дядя Рафаэль был маленький и тощий, ему не везло в жизни, жаловался он, ничего не получалось: покупал осла – и его обманывали, шел на военную службу – и освобождался лишь семь лет спустя. Он попал на войну и участвовал в самых страшных сражениях, а в наступлении на Теруэль обморозил ноги и чуть их не лишился, как тот инвалид, что торговал трубками и давал напрокат книги и комиксы на площади Генерала Ордуньи. Дядя Рафаэль носил старые пиджаки и свитеры с распустившимися краями рукавов, и хотя был очень чистоплотен, всегда казалось, что он не брился несколько дней; он надрывался в работе безо всякого результата, а его единственный сын уехал в Мадрид, оставив отца одного. Говорил дядя Рафаэль мало и очень тихо, как будто извиняясь. Дядя Пепе был высокий, крепкий и худой, как зимний тополь, он ходил на участок в вельветовом костюме и жилете, фетровой шляпе и сапогах с отворотами, никогда не запачканных грязью или пылью, говорил высокопарно и так тщательно останавливался на всех мелочах работы, что в результате оказывался совершенно никчемным помощником. На его лице никогда не было видно усталости, недовольства или горечи, он ободряюще похлопывал дядю Рафаэля по спине:

– Брось, брат, не принимай это близко к сердцу.

Дядю Пепе все приводило в восторг, он указывал мне пальцем на кончик первой почки на все еще голых ветвях фигового дерева или тонкий пшеничный стебелек, только что пробившийся из земли:

– Посмотри, племянник, кажется, что она мертвая, но семена шевелятся внутри ее, как червяки.

Он часами мог с буддистским спокойствием свертывать сигареты или вырезать кусочек овечьей кожи, чтобы вставить его в сапог и не натирать подагрические шишки. Если дядя Пепе начинал что-нибудь рассказывать, то выводил нас всех из терпения, потому что самый короткий рассказ запутывался у него в ответвлениях и подробностях, а повествование о его возвращении с войны длилось почти столько же, сколько само это приключение. Дядя Пепе вернулся с войны так, как люди возвращаются с поля из-за начавшегося дождя. Его призвали на службу почти в конце войны, определили в кавалерию, кратко проинструктировали, дали винтовку и мула и отправили на фронт. Дядя Пепе до сих пор помнил того мула: высокий, темно-коричневый, очень благородный, с добродушной мордой. Он ехал верхом, темнело, раздавался грохот пушечных выстрелов; он видел в канавах трупы мулов и лошадей с разорванными животами и червями во внутренностях и думал: «Что и говорить, такое животное пригодилось бы мне в Махине». Дядя Пепе так увлекся своими мыслями, что постепенно отстал, и когда наконец опомнился, была уже глубокая ночь и начался дождь: он испугался, что может простудиться, остановил мула, развернул его в противоположную сторону и, не прячась ни от кого, не боясь, что его арестуют или расстреляют за дезертирство, отправился обратно в Махину. Он вернулся домой через два дня, привязал поводья мула к забору у своего дома, а когда жена вышла ему навстречу и спросила, откуда он взялся, дядя Пепе совершенно естественно ответил:

– Откуда же еще – с войны.

– Потому-то мы и проиграли ее, – говорил лейтенант Чаморро, – из-за неразберихи в наших рядах.

Мне надоедало их слушать, я поскорее заканчивал завтрак и уходил подальше, чтобы выкурить сигарету, не попадаясь на глаза отцу. Лейтенант Чаморро не пил, не курил и никогда не посещал баров, открытых, по его словам, капиталистами для того, чтобы топить в вине гнев бедняков.

– И что же вы нажили со всего этого – со стольких слов и стольких бедствий? – вызывающе говорил мой отец лейтенанту Чаморро, стоя перед ним – более сильный и молодой, с хорошо известной мне внутренней гордостью – тем, что он купил землю без чьей-либо помощи и за несколько лет превратил этот заброшенный участок в один из самых плодородных в Махине.

Впервые, когда отец привез меня туда, это была площадь невозделанной земли, с заваленными сухими сорняками каналами, с разрушенным домиком и скотным двором, с наполненным водорослями прудом, почти исчезнувшим среди зарослей тростника. За эти годы он принес в жертву все: продал дом на Фуэнте-де-лас-Рисас, влез в долги у ростовщиков, работал с рассвета до позднего вечера и даже вынужден был униженно просить деда Мануэля, чтобы тот пустил нас к себе в дом на площади Сан-Лоренсо на неопределенный срок. Но сейчас земля на участке утопала в зелени, как геометрическая сельва, вода текла неистощимой струей из пруда и каждый вечер, как зимой, так и летом, мы поднимались на рынок с огромным грузом овощей; мы выращивали свиней и коров и скоро должны были приобрести трактор «лендровер». Он, мой отец, был хозяином, а лейтенант Чаморро, с его патетическими жестами и словами проповедника, – всего лишь поденщиком. Я восхищался им, потому что он много знал и прочел много книг, но не хотел брать его за образец.

– Ну что ж, я сохранил в своем возрасте здоровье получше, чем вы, потому что избегаю того яда, которым вы отравляете себя. И самое главное – я хожу с высоко поднятой головой, я никого не обманывал за всю свою жизнь, никого не обижал, я не скрываю свои идеи, даже если меня арестуют за это, хотя и знаю, что умру, не увидев, как в этом мире восторжествуют народное просвещение и социальная справедливость!

– Какие слова, – пробормотал дядя Рафаэль.

– Чаморро, ты всегда был речист!

Дядя Пепе хотел было обнять лейтенанта Чаморро, но тот отстранил его, отвернувшись, и мне показалось, что он вытер слезу под стеклами своих очков. Это был маленький и крепкий, несмотря на возраст, человек, с плоским лицом, хорошо и усердно работавший в поле.