Глубокое ущелье - Кемаль Тахир

Помимо прочего, кадий придумал и такое, что поразило бы ненавидевшего взятки Алишара, узнай он об этом. Почти все кадии в стране брали взятки, а он решил устроить дела, давая их. Десятина, собранная для султана, по закону должна была три года лежать в амбарах. Хопхоп давненько зарился на эти запасы; договорившись с купцом-армянином, тайно отправил их в порты, продал на френкские корабли, а охранять караваны нанял за плату шайку Чудароглу. На второй год к десятине добавил и собранные для султана шкуры, вервии, ткани, сырой товар и руду. Почти все это было запрещено продавать в другие страны законом. Если бы кадий не сговорился с управителем, провернуть такое дело было бы невозможно. Вот уже три года Хопхоп преспокойно крутил свою мельницу, и — тьфу, тьфу, не сглазить бы — дела шли куда как лучше, а деньги поступали в бейскую казну беспрерывно.

Хопхоп хорошо знал: с какими глупцами ни имей дело — все грести под себя опасно, и потому он понемногу оплатил долги Алишар-бея. Но, чтобы тот, проведав об этом, не залез в новые, решил бею и виду не подавать.

Старейшины цехов, получившие обратно ссуженные бею деньги, которые они считали пропавшими, были рады до смерти. А что творилось в деревнях, как поступали с откупщиками да ростовщиками, их не касалось. Довольный ловкостью и хитростью, с которой обводил он всех в этом безмозглом мире вокруг пальца, кадий Хопхоп потер руки. В дверь постучались. Он подскочил, быстро спрятал поднос с вином в задней комнате, спросил негромко:

— Кто там?

Дверь приоткрылась.

— Не чужие, господин наш кадий! Твой раб Перване.

— Ах, сводник, чтоб тебя! А я уж решил, застукали меня.

Перване скосил глаза на заднюю комнату, тихо спросил:

— Наш бей там?

— Нет. Ушел в гарем совершить омовение.

Перване Субаши медленно выпрямился, согнал с лица выражение преувеличенного почтения, с которым, словно в насмешку, обычно обращался к Алишар-бею.

Хопхоп спросил:

— Выпьешь вина?

— Упаси аллах! Вечернего намаза не сотворивши...

— Ну, ну, свинья! А выпив, нельзя сотворить?

— Гяур ты, кадий.— Он оглянулся на дверь.— Значит, ушел свершить омовение, заслышав про наложницу, которую мы увели у цыгана?.. Так и есть... Наш бей никогда против шариата не поступит. Ушел допросить, выведать все до последней тонкости, чтобы, уяснив истину, поступить, как и положено санджакскому бею. Не под страхом — лаской выведает, из какого дома, из какого конака или караван-сарая удрала в цыганский шатер... И нрав, потому санджакский бей, если не знает он, куда, откуда и зачем скачут блохи на землях санджака, напрасно ест султанский хлеб, ибо на Страшном суде все равно спросят...

— Спросят, конечно, спросят! Я вот чему дивлюсь. Чем старше наш бей, тем злее до баб делается. И потом, что за любовь к Балкыз? Если человек воистину влюблен в женщину, то, явись ему хоть первая в мире красавица, и не глянет. Чего же он тогда помчался к цыганке?

— Такой малости, а не знаешь! Сказано ведь: «Премудры дела бея». И еще: «Что утесненный натворит, того в книгу не втиснешь!» — Перване вдруг ударил себя по коленям, будто что-то вспомнил, и взмолился: — Помилуй, братец Хопхоп! Да ведь я сегодня с утра тебя ищу, чтоб меня разорвало! Сказал вот «утесненный»... Ты небось сразу постиг?

Кадий Хопхоп улыбнулся, ибо понял, зачем искал его управитель. Две заботы постоянно одолевали Перване: деньги и сны. С утра, пока не найдет, кто бы растолковал ему виденный ночью сон, за дела не принимается. Если ночью сна не видел, или придумает, или требует растолковать старые. Хопхоп это знал и отступил на шаг, будто хотел уклониться от грозившей ему опасности.

— Помилуй, Хопхоп! Да завершит господь добром мой сегодняшний сон! Уж так страшен, что едва я утра дождался... Четырежды в суде искал тебя. Ждал, когда избавишься от цыган, головорезов ахи и подонков софтов... Язык у меня отнялся от страха. Всю ночь четки перебирал до утреннего эзана...

— Ну, говори, что там? Если увижу, что сочиняешь, удавлю.

— На сей раз истинная правда. Клянусь жизнью матери.

— Рассказывай.— Кадий налил в чашу вина.— И будь краток.

— Видится мне праздник... Месяц святого поста рамазан... Будто я в соборной мечети в Анкаре. Людей собралось видимо-невидимо — камню упасть негде. Протиснулся я к самому михрабу... Приложил ладони к ушам, весь в слух обратился, проповедь слушаю... Принялись хафызы по корану читать, громогласно, того и гляди, купол в небо взлетит... Сердце мое обуял страх великого суда... Слушаю я, каюсь. «Аминь! Аминь!» — повторяю. Тут легонько живот у меня скрутило. Не внял я — всякое бывает. Минуло немного времени — опять. На сей раз посильнее, и опять прошло. Ничего, говорю я себе во сне, с вечера поел фасоли, пшеничной похлебки да компоту — пройдет. В третий раз схватило, но так, Хопхоп, что больше и не отпускает. Будто кишки мои на руку накрутил кто-то и тянет. Все сильнее да сильнее, боль адская... Если бы только боль! Лег бы себе на бок и с именем аллаха на устах спокойно отдал душу, умер бы за веру посредине соборной мечети в Анкаре. А тут не просто острая боль, кадий Хопхоп. Ты уж прости меня — понос.

— Ай-ай-ай!

— Вот тебе и «ай-ай-ай!». Не удержись я...

— Срам. Скорее к дверям, Перване Субаши!

— Какое там! Подумал было, да ведь не протиснешься сквозь толпу. Это раз. А мечеть громадная, что ристалище... Никак бы не успел. К тому же, пока стоял я на коленях, сжавшись, еще ничего. Но стоило шевельнуться, пропал. Вот-вот готов я опорожниться посреди соборной мечети, сооруженной в Анкаре пресвятым Омером. И тогда прямая мне дорога в ад. Взмолился я, пророка Хызыра на помощь зову. Смертным потом обливаюсь. Еще немного — и ума бы решился! Но только сказал: «Погибаю, превеликий господь!» — гляжу, кто-то рядом со мной возник, одет, как сипахи...

— Вот и соврал, Перване! Покайся! Хочешь сказать, Хызыр явился? Дудки!..

— Ничего я не хочу сказать. Сон рассказываю. Так вот, тихо он меня спрашивает: чего, мол, извиваешься, как змея с перебитой спиной — глаза на лоб вылезли, лицо посинело? Что с тобой? Поведал я ему свою беду. Могу, говорит, помочь тебе, только тайны нашей не раскрывай. Понимаешь?

— Хызыр, значит?

— До того ли мне было, Хызыр он или нет? Еле-еле проговорил: хорошо, мол. Накрыл он меня своим кафтаном, подхватил, пронес го воздуху. Опустил на землю в пустынном месте: делай, мол, свое дело, накажи тебя аллах!

— Значит, Хызыр?

— Смейся, смейся. Избавился я от беды своей, тут мне в голову и ударило: «Господи, да ведь я удостоился лицезреть самого Хызыра!» Схватил я его за полу — не упустить бы, к руке припал. A он вздрогнул, толкнул меня в грудь. «Отойди,— говорит,— безмозглый, я не тот, за кого ты меня принимаешь! Оставь меня в покое, не плати злом за добро». Ну а я разве отпущу его руку? Чувствую, в пальцах у него и правда костей нет. Пробовал он руку вырвать, оттолкнуть меня, да ничего не выходит. Чтобы отвязаться, опрокинул меня на землю...

— Значит, Хызыр?

— Да. Стал о землю головой бить, лицо в кровь разбил, но я не гляжу на кровь, молю: «Помилуй, господин мой, жертвой твоей буду помилуй!» А он знай лупит меня палицей своей, словно бы и не аллах меня создал! Сбежались любопытные — не поймут, в чем дело «Стыдно, джигит,— кричат ему,— и грех! В чем он провинился? Неужто так велика вина бедняги, что он столько палок заслужил? Отпусти его подобру-поздорову». Выручить меня хотят, а я как заору: «Прочь отойдите! Пусть бьет. Не в том дело! Помилуйте, братья по вере!» Удивились они, решили: рехнулся бедняга. Вырвали меня из рук Хызыра, из-под его палицы... Проснулся я — вся постель перевернута, сам в поту с головы до ног. Не обессудь, кадий Хопхоп! Истолкуй, что означает мой сон?

— Если не приврал ты да не выдумал, на сей раз к добру, Перване Субаши. Достигнешь ты цели своей и обретешь желаемое... Начало неважное, но потом обернулся божественным твой сон... Возрадуйся, сукин сын! Если ты, как проснулся, совершил полное омовение да двойную молитву...

— Совершил.

— Если через порог переступил правой ногой, а первому встречному бедняку серебряную полушку пожаловал...

Перване Субаши проглотил комок в горле. Не счел он нужным подавать милостыню беднякам да кормить хлебом собак прежде, чем истолкуют его сон.

— ...и перед большой мечетью накрошил хлеб собакам...

— Хлеба и милостыни не дал. Решил, пусть сначала кадий Хопхоп сон истолкует, а милостыню подать да хлеб накрошить недолго.

— Удивляюсь я тебе. Увидеть во сне Хызыра и после этого милостыни не подать?! Как только рот тебе до сих пор не перекосило да самого в узел не скрутило!

— Да что ты, Хопхоп?! Неужто все это нельзя назавтра отложить?

— Если до сих пор не перекосило тебя, то, может, и можно. Ах-ах-ах! Ума бы решился дурень! И поделом бы тебе! На сей раз дешево отделался. Живым, можно сказать, из савана выскочил, несчастный Перване.