Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я и министр сидели… Или:
— Я и Гете, оба мы одинаково любим…
Он вышел из школы, ничему не научившись; лизнул потом кое-какой французовщины, затем, ничего не читая, ничего особенно не любя, кроме жизненных удобств и довольства, случайно принявшись за литературу, трудился над составлением себе ореола, надеясь при помощи его жениться выгодно и хапнуть, ни за что ни про что, имение.
Он ковал себе венец и кричал о своих сочинениях, они обусловливали его жизнь! Но, увы! все это кончилось накоплением небольших денег, истраченных на попойки; по словам же пана Мавриция, который толковал как попугай о своем литературном призвании, у него в голове блестели великолепные планы и цели.
Не зная языка, — он трудился для языка, не будучи писателем, — посвятил себя литературе; не имея гроша — был издателем; не имея дарования — занимал его у других и усваивал. Словом, это был человек великий! И как прилично нес он свое величие!
Наделав в столице долгов и выказав весьма ясно и определи-тельно, что он за гусь, он не мог уже оставаться там долее и удалился в провинцию надувать почтенных деревенских жителей, которые свято верят в слово и еще более в слово печатное. Здесь он сразу заметил, что провинции необходим, как он выражался, свой орган; он пригласил людей скромнейших, но далеко способнейших, к себе в сотрудники и обязался, лишь бы были доставляемы деньги и статьи, заниматься редакцией, то есть сочинять обертки, предисловия, книги и билеты на подписку и получать доход.
Когда ему хотелось написать что-нибудь, хоть какую-нибудь заметку или предисловие, он заимствовал где-нибудь мысль, разводил ее, подбавлял своей нахальности — и дело было готово.
Одним словом — это был литературный Дон-Кихот.
Литератор этот вошел в залу важно и бойко, выболтнул несколько французских слов, которые знал, начал смеяться и вертеться, разыгрывая роль светского человека, словно плохой актер в провинциальном театре, и тотчас же с высоты своего величия, к несказанному удивлению Целенцевича, объявил о своем высоком назначении издателя! Это, однако же, не помешало ему кидать нежные взгляды на графиню и Цесю. Но, увы! слава его была еще недостаточно блистательна, и женщины обращали более внимания на его лакированные сапоги, чем на гениальное чело.
— Я приехал поздравить, — отозвался он через минутку.
— Кого и с чем? — спросила Цеся.
— Все ваше семейство с неожиданным, громадным наследством, о котором везде толкуют и в настоящее время…
— Наследство! — подхватил лакомо граф. — Нам! Но об этом мы еще ничего не знаем!
— Как это! Неужели я первый вестник этой золотой новости?
— Но что же это? Что такое, сделайте одолжение, кто вам это сказал? Какое же это наследство? После кого? Где? — восклицали все, окружая его. — Ив зале поднялась суматоха: весть о неожиданном наследстве, о сокровищах — не шутка!
— Да ведь если граф Дендера был женат в Париже на дочери банкира Пети, вероятно, отец ваш (он обратился к старику): вам переходят в наследство после его бездетного сына несколько миллионов, все дома и…
Граф упал в кресло, Сильван закусил до крови губы, Цеся побледнела, кинув гневный взгляд на Фарурея, графиня старательно закуталась в мантилью, словно ей стало холодно.
— А, это наследство моему племяннику, — пробормотал граф, очевидно, взволнованный, но с притворным равнодушием, — не нам! — И вздохнул только.
— Племяннику! — воскликнул литератор. — Кто же это такой? Где он живет? Я не имею счастья знать его.
Но никто не спешил ответом, и наш молодой человек заметил, что он принес в дом только зависть и печаль. Особенно заметное впечатление произвело это известие на Цесю, потому что она то и дело метала огненные взгляды с укором и гневом на бледную физиономию Фарурея. Глухое, долгое молчание, словно страшная тяжесть, налегло на всех. Только Целенцевич и литератор толковали о своих мечтаниях; пан Мавриций сильно уговаривал Целенцевича накидать свои мысли на бумагу, уверяя, что сейчас же их напечатает. Целенцевич, в благодарность за эту любезность, в свою очередь, с увлечением отзывался о теориях и изящных произведениях Голобока, которые тот, выкрав из столичных газет и журналов, выдавал за свои.
Оба кадили взаимно друг другу. К несчастью, им недоставало слушателей, потому что всех занимало и давило в это время неожиданное, баснословное, американское наследство Вацлава!
— Счастливец! — повторял граф с кислой улыбкой. — Счастливец!
— О, теперь, — шепнул Сильван, — ручаюсь, что кинет и Вульки, и панну Франциску!
— Не понимаю, — прервала Цеся, — что тут особенного… Досталось ему наследство, ну, и очень хорошо; пусть наслаждается, нечего и говорить об этом.
Все общество было, однако ж, сильно поражено новостью, а Фарурей, заметив, что Цеся в каком-то спазматическом, весьма дурном расположении, намекает на парикмахера и допрашивает о знаменитом дантисте, чего до сих пор еще не позволяла себе никогда, — недовольный, раздосадованный, удалился.
Литератор между тем заботливо расспрашивал Целенцевича о Вацлаве, не сомневаясь, что человек так по-калифорнийски обогатившийся, возьмет у него, по крайней мере, билетов пятьдесят на Третьегодник и Двумесячник, захочет показаться меценатом, откроет кошелек и поможет пану Маврицию облачаться в лакированные сапоги, рейтфраки и часовые цепочки…
Мечтал он, этот двигатель литературной деятельности, что ему дадут, по крайней мере, сто тысяч на литературное дело и, получив их, рассчитывал явиться великолепно в Житкове и еще великолепнее жениться. Тут дело шло не о Третьегоднике, и не о Двумесячнике, и не о литературе, а, увы! о кармане издателя на настоящее и будущие времена.
Таким образом, обстоятельно разузнав о вкусах, характере, летах, местопребывании Вацлава и видя, что в Дендерове его принимают как-то не так, как бы хотелось ему, хоть он немало толковал о своих связях в столице со множеством князей, графов и баронов, старательно называя их по имени и по отечеству, улизнул à l'anglaise note 17, торопясь к первой минуте хорошего расположения обогатившегося молодого человека.
Но уже он не один строил планы на бедного, за минуту забытого всеми сироту: все окружающие корыстолюбиво таращили на него глаза, когда он, ослепленный, оглушенный своим счастьем и так еще не привыкший к нему, казалось, не понимал еще, какие новые силы, новую власть, значение, даже новые достоинства придавало ему богатство.
Кто же изобразит, что делалось в душе графа при виде своего падения рядом с возвышением сироты! Что делалось в душе Цеси, которая могла бы теперь с ним иметь все, что ценила, и, наказанная за свою холодность и продажность, видела ускользающее из рук ее богатство!
Сильван, для которого деньги имели непреодолимую силу магнита, начинал подумывать, как бы сблизиться с Вацлавом, не сомневаясь, что он станет ссужать его, а это было необходимо, потому что и Повала, и Фарурей уже любезно отказывали.
В Вульках только весть о наследстве произвела на всех неприятное впечатление; ее привез ксендз Варель; он нашел ротмистра подле конюшни и шепнул ему на ухо удивительную новость.
Старик побледнел, заломил руки и остановился как вкопанный, словно его поразило большое несчастье.
— Что с тобой? — спросил ксендз.
— Что? — сказал старик. — Последние, лучшие, самые дорогие надежды мои разлетелись.
— Какие надежды?
— А, любезный отче! Будто не знаешь ты, мне мечталось женить их; но воля Божия!
— Кого же это тебе хотелось женить?
— Да его на моей Фране: ведь они любили друг друга.
— Ну, так что же мешает?
— Да вот, миллионы! Он славный молодой человек, но у него закружится голова.
— А пфе! Нет, нет, ротмистр! — возразил Варель. — Много на свете зла, но добра еще больше; не должно слишком черно глядеть на человека. Погоди, ты убедишься, что это молодой человек богобоязливый, благородный…
— Вот потому-то мне и жаль, я его полюбил почти как родного сына.
— Но увидишь, ротмистр, что богатство не изменит его; я в этом уверен и даже, как и другие, имею маленький проектик на него.
— Как? И ты, отче?
— Разве я не человек и не эгоист, думаешь ты? — засмеялся весело ксендз.
— Но какой же это проект?
— Должен мне основать школу для детей и больницу для убогих, без этого не отстану; да вдобавок и церковь должен поправить.
— Согласен, согласен, согласен! — раздался вдруг за ними голос Вацлава, который пришел пешком из Пальника и явился подле них незаметно.
— А хорошо это так подслушивать?
— Извините; слышал только последние слова и соглашаюсь на все, лишь бы получил все эти обещанные золотые горы; но все-таки с условием…
— Вот как! Условия!
— А как же! Я имею на них право: я ведь буду основателем.
- Ян Собеский - Юзеф Крашевский - Историческая проза
- Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский - Историческая проза / Проза
- Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский - Историческая проза / Классическая проза
- Каторга - Валентин Пикуль - Историческая проза
- Война роз. Право крови - Конн Иггульден - Историческая проза
- Грех у двери (Петербург) - Дмитрий Вонляр-Лярский - Историческая проза
- Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Гальдос - Историческая проза
- Царь Ирод. Историческая драма "Плебеи и патриции", часть I. - Валерий Суси - Историческая проза
- Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт - Историческая проза / Русская классическая проза
- Обмененные головы - Леонид Гиршович - Историческая проза