Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье (сборник) - Джон Ле Карре

– Давай, – шепнул он полным тревоги голосом, – начинай подниматься.

Распластавшись на стене, он ухватился за ее вытянутые руки и стал тянуть, как только она встала на самую нижнюю скобу.

Но внезапно весь мир вокруг них вспыхнул, словно объятый огнем: сверху, сбоку – отовсюду лучи света устремились на них с беспощадной точностью.

Лимас был ослеплен, ему пришлось отвернуться, хотя он по-прежнему отчаянно цеплялся за руки Лиз. Ее тело теперь висело, ни на что не опираясь. Он подумал, что ее нога соскользнула, и стал отчаянно звать ее, не переставая тянуть вверх. Видеть он не мог ничего – только бешеное мельтешение цветовых пятен перед глазами.

Затем раздался истеричный вой сирены, зазвучали отрывистые команды. Упершись коленями в самый край стены, он покрепче перехватил ее руки и принялся подтягивать к себе дюйм за дюймом, каждую секунду рискуя сам свалиться вниз.

Потом они начали стрелять. Одиночными. Три или четыре выстрела. И он почувствовал, как она содрогнулась. Ее тонкие пальцы выскользнули из его сжатых кулаков. С западной стороны до него донесся голос, произнесший по-английски:

– Прыгай, Алек! Прыгай сюда, дружище!

А потом раздался целый хор возгласов – смесь английского, французского, немецкого языков, – где-то совсем рядом был Смайли.

– Девушка? Где девушка? – спрашивал он.

Прикрыв глаза ладонью, как козырьком, Лимас осмотрел подножие стены и наконец разглядел ее, лежавшую недвижимо. Лишь мгновение он колебался, а потом неторопливо спустился вниз по все тем же скобам, пока не оказался рядом с ней. Она была мертва: голова повернута в сторону, черные волосы разметались по щекам, словно защищая их от дождя.

Могло показаться, что они не решаются стрелять снова. Кто-то даже отдал приказ, но выстрела не последовало. А потом они все-таки убили его – две или три пули попали в цель. Он еще какое-то время держался на ногах, глядя по сторонам подобно ослепленному быку на арене. Падая, Лимас видел, как два огромных грузовика давят всмятку маленькую машинку, а из окна ему весело машут руками детишки.

Война в Зазеркалье

Посвящается Джеймсу Кеннауэйю

Я не против быть пешкой, только позвольте мне тоже сыграть.

– Алиса —

Переноска очень тяжелых предметов, таких, например, как чемоданы или дорожные сундуки, непосредственно перед отправкой радиограммы делает мышцы предплечья, кисти и пальцев слишком нечувствительными, чтобы производить качественные сигналы азбукой Морзе.

Ф. Тейт. Полный курс обучения азбуке Морзе. Издательство «Питман», Лондон

Предисловие

Июль 1991 года

Любой писатель, который воображает, что ему уже удалась творческая карьера, – дурак, игрушка в руках моды и обстоятельств. На самом деле у него есть всего лишь его книги, и он обладает собственными художественными критериями, которые, если он вообще на что-то годится, гораздо более строги, чем суждения других людей.

Я усвоил этот горький урок на собственной шкуре с романом «Война в Зазеркалье», который написал вслед за «Шпионом, пришедшим с холода». Он был встречен сообществом литературных критиков Великобритании так насмешливо, что, прими я это слишком близко к сердцу, мне пришлось бы подумать о смене профессии – стать, например, мойщиком окон или на худой конец газетным обозревателем новинок литературы.

После успеха «Шпиона» я почувствовал, что заслужил право экспериментировать с более тонкими и хрупкими элементами шпионского романа, чем те, к которым я прибегал до сих пор. Поскольку правда заключалась в том, что в реальности профессия разведчика, которая знакома мне не понаслышке, отнюдь не подразумевает участия в дьявольски хитрых операциях и заговорах, ставших ловушкой для героя и героини «Шпиона». Меня теперь переполняло желание найти способ описать всю ту частую неразбериху и повседневную рутину шпионажа, в гораздо большей степени отражавшие действительность. Более того, я даже посчитал своей обязанностью сделать это, потому что, хотя «Шпиона» и провозгласили книгой, срывавшей все и всяческие маски со шпионского бизнеса, на мой взгляд, она, наоборот, придала ему излишний блеск и чуть ли не ореол святости. Блистательный ум Шефа британской разведки был описан в тонах горячего поклонника руководства спецслужб, а одновременная гибель у Берлинской стены моих обреченных с самого начала влюбленных могла потрафить пристрастиям самых романтически настроенных читателей.

Ну уж на этот раз, подумал я, нужно описать суровую правду жизни. Пусть мне это дорого обойдется, но я покажу, что на самом деле наши спецслужбы далеко не так хороши; что они продолжают держаться во многом за счет той славы, которую справедливо заслужили в годы войны; что они питаются островными фантазиями столь небольшой в общем-то страны, как Англия; что они изолированы от общества, лишены разумного руководства, слишком ограждены от критики и потому в конечном счете идут к саморазрушению.

Подобное повествование, если мне удастся правильно его построить, станет рассказом не только о самом британском разведывательном сообществе шестидесятых с его внутренними склоками и мелкими предательствами, классовыми различиями и одержимостью не допустить на своих колониальных территориях того, что виделось грубым вмешательством уродливого старшего брата – этого американского гоблина. Оно сможет вобрать в себя портретные черты этой самой «маленькой Англии» времен Суэцкого кризиса; той Англии, которую со смехом рвали на части комики из «Переходя пределы»[21] и революционная, лившаяся из народных глубин музыка «Битлз». Иными словами, я хотел использовать шпионскую историю, чтобы написать roman noir, в котором британские спецслужбы будут изображены в виде своего рода политической сомнамбулы, все еще не пришедшей в себя после великой победы, не уверенной, борется она против русских или немцев, но продолжающей бороться, поскольку прекратить – значит проснуться. А потому «Война в Зазеркалье» призвана была стать намеренным уходом в сторону от героики «Шпиона», чуть ли не пародией на него.

Причем моя ошибка, как я теперь понимаю, состояла не в том, что я слишком далеко ушел по этой опасной дорожке. Сейчас я вижу, что мне вообще не стоило вставлять в подобный сюжет Цирк и Джорджа Смайли. Не было необходимости прислушиваться к рекомендациям моего американского редактора, пусть это и был талантливейший Джек Джогеган. Не следовало сдерживать остроты своих критических выпадов. И лучше всего было бы поместить департамент туда же, где, по моему убеждению, находилась в тот период сама Британия, которая непостижимым образом ухитряется существовать там же по сей день: в тумане самообмана и классового чванства, в наивном убеждении, что «никогда нам еще не жилось так хорошо». Но при этом в окружении предполагаемых внешних врагов – континентальной Европы, русских и почти всех остальных держав мира, с одной стороны, и в иллюзорной убежденности, с другой, что наш остров сможет вечно жить за счет как колониального наследия, так и подачек богатых американских кузенов.

Но мои британские рецензенты совершенно не поняли шутки. А если поняли, то она не показалась им хотя бы чуточку смешной. Им хотелось «Пасхального шпиона», «Рождественского шпиона», «Новых похождений Алека Лимаса». Они готовы были принять все, кроме плохих и печальных новостей. И сначала книга обрела признание среди людей, которые знают нас извне: в Европе и, что особенно меня порадовало, в Америке, где Джон Кеннет Гэлбрайт написал, как мой роман вызвал у него живые воспоминания о провалившемся вторжении в заливе Свиней. А по отзыву Аллена Даллеса, который лишь незадолго до него покинул пост директора Центрального разведывательного управления, именно так все и обстояло в мире шпионажа. Но в Великобритании, по крайней мере на первых порах, мне пришлось смириться с горьким разочарованием многих читателей и откровенными издевательствами критики. Я был сильно уязвлен, но как-то сумел это пережить. Причем точно так же, к моему удивлению, выжила и книга, постепенно начавшая приобретать все большую популярность среди моей читательской аудитории.

Конечно, это грустная книга, но, перелистывая ее сейчас, я нахожу в ней и своеобразную прелесть. Писал я ее на острове Крит, куда бежал от излишней шумихи, вызванной публикацией «Шпиона», и в надежде спасти свой брак, которому нанес немалый урон мой первый литературный успех. Тоскуя на уединенном критском мысе, чувствуя себя немного потерянным, я, видимо, поневоле проникся теми же ощущениями несбыточной любви, которые испытывают два моих основных мужских персонажа: Эвери к ставшей для него чужим человеком жене и Лейсер – к миру, которого больше не существовало.

И даже сейчас мне трудно самому судить, насколько хорош или плох роман. Возможно, как заметил Джозеф Конрад об одном из своих героев, он вместил в себя так много, что под этой тяжестью ему трудно удержаться на ногах. Знаю только одно: это честная книга и, быть может, даже смелая. Но важнее всего, что ничего лучше я бы тогда написать не смог.