Победитель крыс - Владимир Кантор

— А я думаю, — попискивал между тем крыс, — что императора все поддержат. Имя-то он всем свое дал.

— А вот и нет, — хихикнула в ответ Старуха. — Твоя неправдочка, голубчик! Сам-то он, император ваш, имя Александр ведь присвоил? Присвоил! Не отпирайся, я-то все знаю. И потому все, кого именем этим он велел назвать, с ним через это имя связаны лишь внешне, пока они считают, что это — его подлинное имя. На самом же деле, ласковый ты мой, получается, что внутренне все они связаны с тем, с другим, с поэтом, с настоящим Александром. Понял? Ух, что будет, если они про это узнают! Тут уж вам никакая нечистая сила не поможет! Вот почему Борюшку, сладенького моего, до Лукоморья нельзя допускать, а не то он Лукоморье разбудит, Витязи оживут, с Ученого Кота цепь снимут, а уж тот-то всю правду мигом всем расскажет, как только с цепи его спустят.

Паук тем временем добрался почти до самого лица Бориса, вот уже Борис почувствовал прикосновение его лапок, паук явно собирался в решительную атаку. Рука дернулась непроизвольно, отшвыривая паука, и, перелетев бастион матрасов и подушек, тот шлепнулся на стол между говорившими.

— Эй! там ктой-то есть! — взвизгнула Старуха. — Обманул проклятый проводник, а я не уследила!

— Где? Кто? Кого! — крикнул крыс, вскакивая и ударяясь башкой о верхнюю полку с громким стуком.

Ничего не оставалось делать, как выбираться каким-то образом из сложившейся ситуации, да поскорее, порешительнее, ни на секунду не задумываясь. Один матрас, другой, третий, подушки, — все это полетело вниз на головы бросившихся к нему врагов. Старуху первый же матрас, развернувшись, закрыл просто с головой. Она распласталась на полу, сшибив с ног и крыса, на которого еще сверху рухнули и другие матрасы и подушки. Крыс и Старуха ворочались на полу, погребенные под подушками и матрасами. Борис соскочил на столик, раздавив невольно второго Старухиного паука, протиснулся в открытое окно и, сам не понимая, как ему это удалось, снова вскарабкался на крышу вагона.

— Эй! держи его, держи! Да лови его, лови! — завопила Старуха, высунув в окно свою физиономию. — Караул! Не дай черт, сбежит и скорей нас доберется!..

И точно: с обеих сторон крыши вдруг образовался крысиный караул, крысиная стража. Выставив вперед копья, крысы принялись наступать на Бориса. Поезд ехал по узкому мосту через реку. Выхода не было. Сердце замерло от страха высоты, но Борис все же оттолкнулся обеими ногами и прыгнул. Он вошел в воду солдатиком (вниз головой он не решился), река на его счастье была глубока. Он погрузился почти на самое дно, и ощущение было такое, когда он почувствовал над головой массу воды, что ему уже никогда не выбраться на поверхность. Но к своему удивлению начал подниматься вверх и вскоре уже мог дышать свежим воздухом.

Поезд скрылся с глаз, погромыхивал где-то вдали. И Борис поплыл к берегу. Берег был скалистый, как в каком-нибудь сказочном кинофильме, с изломами, уступами, мшистыми, камнями, но вместе с тем и поросший деревьями и кустами. Сильное течение никак не давало Борису приблизиться к твердой поверхности, но ему все-таки удалось ухватиться рукой за толстый корень. Течение тащило его, однако Борис подтянулся к берегу, перехватился за корень другой рукой, встал ногами на камень, потянулся правой рукой к корню, росшему повыше, не достал, рванулся сильнее и… открыл глаза.

Глава 19

Лукоморское преображение

Он был по-прежнему один. Только лежал не на земле, не на крыше поезда, не на верхней полке вагона, а укрытый одеялами, на сундуке, в бабушкинастиной комнате. Никого вокруг него не было. Он повел глазами налево, направо: все те же фотографии, окно, шкаф, на потолке лампа с красным абажуром… Но почему-то все его бросили. Глаза, правда, когда он ими двигал, почти не болели… Он хотел крикнуть, позвать бабушку, но сил на это не было никаких. Спина, плечи, руки ныли, как после тяжелой работы, а во всем теле он чувствовал ужасающую слабость, так что даже повернуться или приподняться и то не мог. «Ну что ж, — отрешенно от самого себя думал он, — это по заслугам… Там я сам ушел. А здесь меня оставили. По заслугам. Это справедливо. Я сам этого захотел, раз сам бросил и Эмили, и Сашу с Саней. И Бог знает, куда поперся. И все равно ничего не сумел сделать. Не дошел до Лукоморских Витязей… Зато от Старухи удрал, — с удовольствием вспомнил он. — Ну и что? — спохватился он тут же с горечью. — Ведь не затем же я всех бросил, чтоб от Старухи удрать. Это мне наказание, что слишком много о себе возомнил, будто сам смогу дойти… Вот и лежи теперь один. Папа с мамой так и не удосужились приехать, и бабушка Настя куда-то подевалась. А дед Антон, небось, по-прежнему в подполе с крысами воюет. А что мне оставалось делать? Так в сарае и сидеть всю жизнь?»

Он уставился в потолок, но смотреть ни на что не хотелось, и Борис подумал, что, если сделать усилие, то он и с закрытыми глазами, сквозь веки, будет видеть потолок. Так оно и случилось: сквозь веки он видел потолок, лампу, абажур и трещинку в углу стены, расслышал даже вдруг голоса бабушки Насти и деда Антона, доносившиеся из подпола — они говорили что-то о крысах. Потом потолок стал лохматиться, куститься, словно на нем ветки выросли, а сквозь них проступило синее небо.

Его обступали дикие толстые деревья, обвитые какими-то ползучими растениями, высокие сосны, густые кусты, поваленные стволы сгнивших деревьев. Под ногами то мох, то прошлогодние листья, то пожелтевшая хвоя вперемежку со старыми шишками. Было утро, но в лесу все равно густели сумерки, птицы пели, но словно как-то неохотно, а в верхушках деревьев шумел ветер. В отдалении послышались чьи-то шаги, будто кто через бурелом лезет, треск поднялся по лесу. Потом наступила тишина, и в тишине чей-то голос принялся выводить басовито:

— Светит месяц, светит ясный!..

Борис невольно посмотрел вверх и сквозь деревья увидел на светлом небе белесый, едва различимый контур месяца. Осторожно он двинулся, пробираясь меж кустов и деревьев, перелезая через завалы нарубленных кем-то сучьев в сторону певца. «Быть может, дорогу подскажет, а не то и сам выведет», — подумал Борис. Но голос удалялся, и сколько бы Борис ни убыстрял шаг, расстояние между ним и голосом, казалось, так и оставалось прежним. Потом песня замолкла и шум шагов пропал. Борис какое-то время еще продолжал идти в том же направлении, но никого так и не увидел, только, когда он проходил, точнее обходил густую поросль толстых и старых деревьев, ему почудилось, что захохотал будто кто сверху, качаясь на больших ветках, как в гамаке. Борис остановился, огляделся. Кругом чащоба. Тогда он решил вернуться назад к реке и двигаться вниз по течению: авось, куда-нибудь к человеческому жилью и выйдет. Шел, шел, шел, и вроде бы журчанье время от времени доносилось до его слуха, бросался туда, — снова ничего, так и бегал, пока не понял, что окончательно заблудился.

Он присел на траву, потом прилег, подложив локоть под щеку, и незаметно уснул. Когда проснулся, была уже явно вторая половина дня, часа четыре-пять — не меньше. Борис вскочил на ноги и снова пошел, куда глаза глядят, — все лучше, чем просто так сидеть и неизвестно чего дожидаться. И вдруг остановился: на тропинке прямо перед ним лежит колода, на колоде мужик сидит — глазки остренькие, волосы седые, сам в звериную шкуру одет, в когтистой лапе кривой нож держит и этим ножом колоду ковыряет. Увидел Бориса и начал когтистым пальцем к себе манить. Борис оторопел и попятился. Так страшно ему еще ни разу в жизни не бывало. А мужик ему басом:

— Смотришь, почему я сед? А потому, что чертов дед! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Иди-ка сюда, я с то бой расправлюсь!..

Борис повернулся и прямо сквозь кусты наутек. А вдогонку:

— Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха!

Отбежавши подальше и сообразивши, что леший (а то, что это был именно леший, Борис теперь не сомневался: вспомнил, в Деревяшке был такой же, а, может, и тот же самый) за ним не гонится, он остановился и заплакал от отчаяния, что, видно, не выбраться ему отсюда.

Он уселся на мягкий мох, прислонившись спиной к толстому дереву. Идти было некуда. Во всяком случае он не знал, куда. Он сидел и сидел в тоске, а в голове вдруг у него зазвучали слова, и показалось, что голос, их произносящий, женский голос, надрывный голос, звучащий словно после долгих рыданий, ему знаком. Голос этот раздавался как будто бы не извне, а изнутри него самого, но ясно было, что не он говорил, да и слова эти слышал он впервые.

Со смертию сходна разлука,Когда, по жилам пробежав,Смертельна в грудь вступает мука,И бренный рушится состав.

То сердце жмет, то рвет на части,То жжет его, то холодит,То болью заглушает страсти,То муку жалостью глушит.

Когда… минута роковая!Язык твой произнес «прости»,Смерть, в сердце мне тогда вступая,Сто мук велела вдруг снести.

И мраз и огнь я ощутила, —Томленье, нежность, скорбь и страх, —И жизненна исчезла сила,И слов не стало на устах.

Вдруг сердца сильны трепетанья;Вдруг сердца нет, — померкнул свет;То тяжкий вздох, — то нет дыханья:Души, движенья, гласа нет!

Вотще я чувства обольщаюИ лживых призраков полна:Обресть тебя с собою чаю —Увы! тоска при мне одна!

Голос смолк. Сквозь высыхающие слезы Борис огляделся — вокруг никого не было.