Игра судьбы - Скарлетт Сент-Клэр

фасадом что-то скрывается.

Он запечатлел поцелуй на ее плече, прежде чем его рука переместилась ниже, задев ее грудь. Персефона резко вдохнула, когда ее тело выгнулось навстречу ему, Аид почти застонал.

— Там ярость, страсть. Там царит тьма.

Он подчеркнул свои слова движением языка по ее шее.

— И я хочу попробовать это.

Его рука скользнула по ее животу, прежде чем обхватить за талию, затем он крепче прижал ее к себе, не оставляя у нее сомнений в его желании к ней. Его член идеально прилегал к ее стройному заду, ее спина прижималась к его груди.

— Аид.

Она выдохнула его имя, и это сделало его ненасытным.

Он уронил голову на изгиб ее плеча и взмолился:

— Позволь мне показать тебе, что значит владеть силой в своих руках. Позволь мне вытянуть из тебя тьму — я помогу тебе сформировать ее.

Пока он прижимал ее к себе, его другая рука искала ее центр. Его пальцы пробежались по жестким темным завиткам, пока он не обхватил ее лоно, чувствуя, как тепло увлажняет его руку. Голова Персефоны откинулась назад, покоясь на его плече, и ее вздох подбодрил его.

— Аид, я никогда…

— Позволь мне быть твоим первым.

Это была мольба, но в то же время и вопрос. Он отчаянно хотел этого, мог чувствовать, как сильно она тоже этого хотела. Но была разница между желанием и готовностью, и он не стал бы давить на нее, если бы ей нужно было время.

За исключением того, что она кивнула, приглашая его руку раздвинуть ее плоть. Его большой палец слегка коснулся ее клитора, дразня вход в ее нежную и восхитительную плоть. Она приподнялась на цыпочки, тело напряглось под его прикосновением.

— Дыши, — прошептал он, и когда она сделала это, его пальцы погрузились глубже, вызвав крик Персефоны и стон Аида. Его голова была затуманена похотью. Он так сильно хотел этого единственного случая, исследовать ее своей рукой, своим ртом и своим членом. Он хотел овладеть ею миллионом различных эротических способов, и все же она была новичком во всем этом, ее тело было незнакомо с этим… вторжением. Он сильно прикусил губу, чтобы вернуть себя в этот момент, сосредоточиться на том, чтобы доставить удовольствие Персефоне, а не на своей пульсирующей потребности в освобождении.

Это должно быть для неё.

— Ты такая влажная.

Слова вырвались как шипение, его лицо глубоко зарылось в ее волосы. Запах ванили и лаванды затуманил его мысли. Когда он почувствовал, как ее ногти впились в его кожу, он направил ее руку вниз, туда, где глубоко зарылась его рука.

— Потрогай к себе. Здесь.

Он показал ей, как работать с ее клитором, слегка касаясь пучка нервов, который располагался прямо над ее влажным жаром, где он все еще двигался. Он наслаждался, наблюдая за тем, как эротично она прижималась к нему, покачивая бедрами, отчаянно желая почувствовать его глубже, и он был счастлив услужить. Ему нравилось, как она стонала, как у нее перехватывало дыхание, как ее голова откидывалась на его плечо. Он продолжал двигаться внутри нее, в то время как его другая рука переместилась к ее груди, сжимая и разминая соски, а затем он вышел из нее.

Потрясенный крик Персефоны заставил его улыбнуться, и она повернулась к нему. Он не был уверен, что она намеревалась сделать, но не дал ей шанса довести дело до конца. Он привлек ее к себе, и его рот накрыл ее, приоткрыв губы, языки двигались друг против друга с отчаянием, которого он никогда раньше не испытывал. Это был результат недель сдерживаемой потребности, и сейчас он даст ей волю, будет поклоняться ей, пока она не станет красной и возбужденной.

Он прервал их поцелуй и прижался лбом к ее лбу, и у него мелькнула мысль, что он будет дорожить этим моментом — паузой между страстью, когда они разделили так много и разделят еще больше.

— Ты доверяешь мне?

— Да.

Он изучал ее еще мгновение, запоминая честность, запечатленную на ее лице, прежде чем поцеловать ее и поднять из бассейна. Он усадил ее на край и втиснулся между ее бедер, обхватив руками ее талию. Он остался бы здесь навсегда, если бы это означало, что она всегда смотрела на него этими глазами с тяжелыми веками.

— Скажи мне, что ты никогда не была обнаженной с мужчиной. Скажи, что я единственный.

Это был первобытный вопрос, странная потребность, которую он чувствовал глубоко в животе, которая вибрировала через нить, соединявшую их. Он хотел быть первым, кто исследует ее тело, единственным, кто узнает его правду и доставит ей удовольствие.

Выражение ее лица смягчилось, и он почувствовал, как ее рука накрыла его лицо. — Да.

Он снова поцеловал ее и просунул руки под ее колени. Он потянул ее вперед, пока она едва не оперлась о бортик бассейна. Его поцелуи переместились с ее рта на подбородок, на грудь и живот, подбородок коснулся влажных завитков в центре ее тела, подгоняемый Персефоной, чьи руки запутались в его волосах, дергая и царапая, когда резкие вздохи и чувственные стоны вырвались из ее рта. Это была эротическая симфония, которую он мог слушать до конца своей бессмертной жизни.

Покрывая ее кожу поцелуями, пробуя на вкус языком, он обнаружил то, чего не ожидал — дефект на ее идеальной коже. Обесцвеченные пятна заживающего желто-зеленого цвета, синяки, расползающиеся по ее бедрам.

Он посмотрел на нее снизу вверх.

— Это был я?

— Все в порядке.

Он все еще хмурился, ненавидя то, что причинил ей боль, и целовал каждый синяк, полностью исцеляя их, когда приближался к ее входу. Не было никакого ожидания, как только он почувствовал ее жар. Он думал подразнить ее еще больше, вызвать недозволенные вздохи разочарования и требования его языка, но он был слаб, его сдержанность была разрушена. Он набросился на нее, как будто она была пиршеством, а он умирал с голоду. Ее крик удовольствия пронесся через него, прямо к его члену, напоминая ему, что у них впереди еще несколько часов наслаждения.

Он начал с легких поглаживаний, задевая ее клитор и скользя по влажному входу, но когда ее руки сжались в его волосах, а крики стали гортанными, он притянул ее ближе, проникая языком глубже, пробуя сладкую скользкую кожу. Она извивалась под ним, и он одной рукой удерживал ее на месте, в то время как другой дразнил этот комок чувствительных нервов. Она напряглась под ним, плотина, готовая прорваться, и когда она наконец обрела освобождение,