Текущие дела - Владимир Добровольский

Она закивала головой — мелко, словно бы судорожно, и словно бы соглашаясь с ним, а в сущности не соглашаясь.

— Прикажет — никуда не денешься. И не переживай! Что за вера такая, которая только при солнышке светится? «Вера нужна, когда тучи, когда темнота. При солнышке и без веры можно. И живут себе припеваючи; скажешь, нет? — Она примолкла, сидели тесно, хорошо было так сидеть, убаюкивала тишина, убаюкивал дальний, ровный городской гул. — А мы, Юра, люди с тобой, — склонила она голову ему на плечо. — Не звери. Не эти самые… млекопитающие. Мы и без солнышка люди. — Распрямившись, она запрокинула голову, глянула вверх, в желтоватое, уже подернутое сумеречной поволокой небо. — Вот мы сейчас пойдем к тебе. Да. Пора уже подомовничать. Ты там без меня, наверно, мохом оброс. Пойдем, и чтобы все было, как было. Ясно тебе? — повернулась она к нему, потрепала его по щеке.

— А я что говорил?

— Говорил, говорил… — оправила она платок на голове, встала. — Ваши мужские слова! — Вздохнула. — Да и наши… Ну, подымайся, рабочий народ! — подала ему руку, но тотчас отняла, словно бы передумала, и подошла к могиле, поклонилась. — Прости, Гена.

А это уж было лишнее, — это как надпись на доске, эпитафия. Пускай кто другой снимает, подумал он, мне не к лицу.

Она закрыла калитку, заперла, взяла его под руку, и пошли по аллейке, по листьям, по жести, — железно шуршало.

— Счастье с несчастьем, — подумал он вслух, а она не расслышала или не поняла, переспросила. — Да ничего, это так, — сказал он, и уже до самых кладбищенских ворот ни о чем не говорили.

Потом, в трамвае, на задней площадке, прикасаясь лбом к оконному стеклу, она спросила:

— Для чего живем, Юра? — И сама себе ответила: — Для того и живем, чтоб жить. А как? От нас зависит. И вот что, Юра, заметила: когда людям хорошо, никогда не спросят, для чего живем. Даже в голову не приходит.

Домой, так домой, подумал он, несчастье — не кладбище, несчастье — в больнице, несчастье — у Лешки, а дома — счастье. Ему тревожно было за Лешку, еще тревожней — за Дусю, за Оленьку — тоже; вечная была тревога, но дома, с Зиной, — какое ни есть, а счастье. Словно убегая от вечной тревоги, он живо представил себе, как они придут и как возьмется Зина за уборку, начнет с кухни, закроется там, а он, зная, что она рядом и хоть ненадолго, но тут, с ним, засядет за письменный стол, вытащит свои чертежики, будет сидеть, думать, обдумывать то приспособление, о котором говорил Булгаку, или ту перепланировку, о которой говорил Должикову. Кое-что было уже в голове, и пригодилась Зинина мыслишка — убрать с прохода контрольный пост, и все это просилось на бумагу. Чем не счастье?

Они приехали, когда уже стемнело, вошли в темноте, он отыскал на ощупь выключатель, зажег свет; пахло краской, известкой, малярных дел было еще — непочатый край. Ничего, подумал он, с Зиной не страшно, с Зиной сделаем. Четыре дня назад было страшновато — идти к ней, оставаться у нее; там были бы они одни, а здесь, в его доме, была с ними Дуся — незримо присутствовала. Так думал он не раз, это было заклятие дьявола, и теперь подумал опять.

И зазвонил телефон.

И это тоже было уже когда-то: падал снег, и Оленька возилась на коврике. Тогда он ничуть не испугался телефонного звонка, был еще не пуглив, а теперь испугался. Так и ёкнуло сердце: это из больницы!

Но не из больницы звонили, — с завода. Ну вас к черту, подумал он: отлегло.

Звонили из комитета комсомола — какая-то девица-бестолочь, и невозможно было ничего понять. Кто-то попал в милицию, в Калининский райотдел, — за что попал-то? кто? В трубку говорите, сказал Подлепич, а не мимо. Кто-то попался, и надо выручать, требуют мастера. Какого мастера? Мастеров много, а порядка мало. Наконец-то понял он, что попался кто-то из его смены и хотят, чтобы брал он кого-то на поруки. Слушайте, сказал он, звоните в штаб дружины, у меня ноги не казенные. Этого ему еще недоставало.

Зина появилась на пороге.

— Вот ответил, как подобает. Раз в жизни. Ты что, мальчик? Никуда не ходи!

— И не собираюсь, — буркнул он.

Она глянула на него недоверчиво:

— Смотри же!

А чего смотреть-то? Пока она громыхала ведром, он быстро оделся, пошел к ней извиняться:

— Понимаешь, надо. Мало ли что. Это Чепель, конечно, накуролесил по пьянке. Может, пустяк, уговорю. А задержат, завтра в смене опять прокол. Хоть сам становись к стенду.

Зина ничего не сказала ему, повернулась спиной, принялась намывать газовую плитку.

Это часа полтора, подумал он, туда да обратно, да еще — если с транспортом повезет; до Калининского райотдела было далековато.

А в райотделе вот как дело-то обернулось — непредвиденно, неприятно: ладно уж — Чепель; куда ни шло, фигура такая, популярная в этом смысле, а то ведь Владика задержали, не Чепеля.

26

Ни за что не стал бы он искать поручительства или заступничества, просить дежурного, чтобы справлялся о нем на заводе и там удостоверяли его личность, и тем более не стал бы звать на помощь Подлепича или еще кого-нибудь, но в дежурке решили по-своему, ничего с ним, разбушевавшимся, не согласовывали, никаких свидетелей не вызывали, а только расспросили, что за драка была, из-за чего, как попал в «Уют», и составили протокол, велели подписать, прочли мораль и затем уж выпустили на свободу, отдали на растерзание Подлепичу.

Там, возле милиции, была остановка троллейбуса, и могли бы поехать, но Подлепич даже не глянул туда, был взбешен, как видно, а в троллейбусе бешенству воли не дашь, и пошли пешком.

Он, Булгак, тоже был взбешен — не меньше Подлепича, и жаждал выговориться, доказать свою правоту, повергнуть в крах неправых — милицию, ресторанных пижонов, всех на свете, кроме себя самого, но Подлепич, взбешенный, молчал, и он молчал, не меньше взбешенный, а может быть, и больше, и молча, крупным шагом, шли, да только неизвестно куда.

«Какой же ты слабак! — сказал Подлепич. — Ведь клялся же, божился — не идти! И все-таки пошел!» — «Слабак, Юрий Николаевич. И клялся, и божился. И все-таки пошел». — «Не уважаю слабаков!» — «Да я и сам не уважаю». — «Но что тебя толкнуло?» — «Да папочка, Юрий Николаевич». — «Какая папочка?» — «Да ледериновая. Да вы же помните тот день: еще сказали мне, чтоб тэ-шестые брал на осмотр, а после ка-десятые пойдут». — «Ну, помню». — «И подошла С. Т., вручила папочку». — «Раскис?» — «Раскис, Юрий Николаевич». — «А вот не надо раскисать. Учись-ка у меня». — «Забыли вы, как это берет за горло!» — «За горло или за сердце?» — «За горло, Юрий Николаевич. Я этих выражений, сердечных, не употребляю». — «Какой герой! Посмотрим, что запоешь на лобном месте». — «А далеко еще?» — «Когда ведут на казнь, не отвечают на такие вопросы».

Шли молча.

«Что было в ресторане?» — спросил Подлепич. «Я по порядку, можно?» — «Только спокойней, Владик, не волнуйся». — «Я не волнуюсь, — просто слов не нахожу!» — «Так было плохо?» — «Так было хорошо! Вначале. Банкетный зал еще не освободился, сидели в вестибюле, кто где, кто с кем, а я…» — «Понятно, — сказал Подлепич. — Ты с ней». — «Я с ней. И вот представьте, Юрий Николаевич: шум, гам, кругом народ, приподнятое настроение, музыка доносится, а мы сидим, как будто бы одни, тут я, а тут — она, фантастика, и говорим про технологию. О, если б она знала, Юрий Николаевич, что все эти тэ-шестые и ка-десятые и техпроцессы, и техрегламенты, и писульки в газету — мне до лампочки! Вся эта мура! Если б она знала! Но она ничего не знала и не должна была знать. Она спросила, посмотрел ли я те материалы, в той папочке, ледериновой, и буду ли писать заметку. Вы, Юрий Николаевич, уже забыли, как берет это за горло! Вы не поймете, как нужно было мне ответить ей, что все в порядке!» — «Нет, не пойму», — сказал Подлепич. «Но я ответить так не мог!»

Шли молча.

«А что вас затрудняет, Владик?» — спросила она. «Риск! — сказал он. — Сдавать моторы на сбыт без КЭО — все же риск. Это надо годик обождать». — «Годик?» — подняла она брови. «Ну, полгодика, в крайности, — сказал он. — Пока не добьемся гарантии от конвейера. Это надо сборщиков сперва настропалить. С тэ-шестыми еще так-сяк, можно будет в скором времени пропускать сквозняком, а другие модификации…» — «Что другие?» — занервничала она. «А другие, — сказал он, — нельзя. Даже сокращать контрольные операции». — «Даже сокращать — и то нельзя?» — нервно усмехнулась она. «Даже сокращать, — сказал он. — Вот вы пишете по тэ-шестым: не смотреть вкладыши. Согласен. Но поддон все же надо смотреть. Визуально. Если металлическая пыль в поддоне, алюминиевая стружка или вкрапления на стенках, значит вкладыши с дефектом. Значит, надо так и записать в техпроцесс: при обнаружении того-то и того-то в поддоне производить контрольный осмотр по старой технологии».

Шли молча, но, видно, притомился конвоир:

— Вот четверка, до универмага, а там пересядешь.