Папа Хемингуэй - Аарон Хотчнер

Он выглядел старым. На лице появились морщины, которых я раньше не видел, глубокие вертикальные линии прорезались у глаз. Раньше Эрнест всегда легко двигался на своих крепких мускулистых ногах, но теперь он шел, неловко переставляя ноги и немного припадая на правую.

Он сказал, что я буду жить в маленькой спальне, я оставил там вещи, а затем мы вместе пошли плавать. В бассейне была теплая, чуть соленая вода, производящая эффект, подобный серной бане. Эрнест осторожно зашел в бассейн, останавливаясь несколько раз на ступеньках, чтобы побрызгать грудь водой. Плавал он очень медленно, не погружая голову под воду и делая вялые гребки руками. Каждый раз, доплывая до бортика бассейна, он несколько минут отдыхал. Мэри тоже поплавала немного вместе с нами.

Потом мы, переодевшись в сухую одежду, сидели на террасе, пили и наслаждались блаженством сиесты.

Мэри собиралась пойти забрать пакет, присланный из Нью-Йорка. Эрнест все время спрашивал, как она себя чувствует и не забыла ли принять лекарства.

— Бедная Мэри, — сказал он, — ей не сладко пришлось; это сумасшествие с Нобелевской премией, а потом ее отец в Галфпорте, который был совсем плох, и она должна была ездить туда и обратно из Гаваны. А когда он наконец умер, ей нужно было позаботиться о матери. Все очень непросто. Я старался помочь ей прийти в норму, следил за нашими налогами — в тот год это было очень трудное и запутанное дело.

Мэри вернулась, неся в руках несколько огромных картонных коробок. Там были вещи, которые она заказала по каталогу «Аберкромби энд Фитч». Если бы она заказала их на Кубе, пришлось бы платить огромные налоги, поэтому, живя в Ки-Уэсте, она пользовалась возможностью приобрести что-нибудь у своей любимой фирмы без дополнительных затрат. Раскрыв одну из больших коробок, Мэри достала коробку поменьше и протянула ее Эрнесту. Там оказался транзисторный приемник. Эрнест был приятно удивлен. Он очень обрадовался, поцеловал Мэри и сказал, что это — его первая удачная игрушка за многие годы. Мы взяли приемник и вышли из дома, чтобы обеспечить лучшие условия для приема сигнала. А через минуту к нам присоединилась и Мэри, которая несла целую кучу шорт, рубашек, носков, маек, ремней и еще много разной всячины. Она протянула Эрнесту все это богатство, подобно тому, как прихожане приносят пожертвования к алтарю. Однако Эрнест стал рассматривать эти дары весьма подозрительно.

— Чувствую себя так, будто меня продают, для чего одевают в новый костюм, — сказал он.

Он изучил одежду очень внимательно и выбрал шесть рубашек, пару шорт и ремень. Все остальное было возвращено Мэри.

— Любимая, — обратился он к ней, голос его звучал ровно и очень серьезно, — мой немецкий ремень куда-то делся. Я точно знаю, он был со мной, когда мы сюда приехали.

— Я поищу его, дорогой, — сказала Мэри, — я уверена, он где-то здесь.

Вечером Эрнест решил позвонить на Кубу, чтобы узнать, как там обстоят дела. Он долго собирался с силами, чтобы подойти к телефону, словно человек, идущий на расстрел. Когда он мне звонил с финки, всегда кто-то набирал телефон за него, обычно ему помогал Роберто. Так что процедура установления телефонной связи была для Эрнеста абсолютно новым делом, а ни для кого не было секретом, что вообще-то он телефон терпеть не мог.

Для начала Эрнест забыл номер, и ему пришлось спрашивать Мэри, а потом, говоря с оператором, просто пришел в ужас. Когда же Эрнест наконец услышал голос Рене, то стал говорить слишком громко, стараясь проговаривать слова особенно четко и ясно, подобно тому, как некоторые ораторы, забыв о микрофонах, выступают перед публикой. Эрнесту очень нужно было позвонить на финку — он волновался о своем Черном Псе и одной из кошек. Когда он уезжал, они болели. Рене сообщил, что животные вполне здоровы, и счастливый Эрнест повесил трубку.

— Этот парень — моя гордость, — сказал он. — После восьми лет работы у меня Рене научился отвечать на звонки и на прекрасном английском говорить: «Мистера Хемингуэя нет дома».

На следующее утро, когда я завтракал на кухне, Эрнест достал из холодильника водку и отпил несколько глотков прямо из бутылки. Он все время пил, пил больше, чем раньше. По-видимому, он все еще страдал от болей, и спиртное слегка заглушало их. При этом, наряду с постоянными возлияниями, он принимал огромное количество лекарств.

— Хотчнер, — обратился он ко мне с видом заговорщика, — я сделал открытие, которое превратит нас в миллионеров! Смотри!

Он взял два стакана, налили немного виски в каждый, добавил воды и поставил бокалы в самое холодное отделение холодильника.

— Ждем dénouement[18], а пока я тебе покажу дом.

Мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и вошли в спальню — просторную, прекрасно обставленную комнату, из больших окон которой открывался восхитительный вид на тропический сад.

Потом мы снова спустились на первый этаж, и Эрнест повел меня в комнату, где хранились ранние издания его книг, рукописи, письма и неопубликованные материалы. Он вытащил первое издание своего первого романа «Вешние воды», ставшее уже раритетом, и старая обложка выпала из его рук. В маленькой картонной коробке лежала рукопись «Иметь и не иметь». Бумага так высохла и пожухла, что от одного прикосновения листочки превращались в труху. Годы, плесень и жучки превратили этот бесценный архив в настоящий хаос.

— Только представь себе, — проговорил Эрнест, рассматривая жалкие останки рукописи одного из своих первых рассказов, — что было бы, если бы мы работали для библиотеки Конгресса. Впрочем, жизнь продолжается. Большую часть первых изданий украли непрошеные гости и Бог знает еще кто, ведь часто здесь жили наши друзья, причем совершенно бесплатно. Действительно, для того, чтобы стащить самые редкие, первые издания, не требовалось никаких усилий — это были маленькие книжки, и они легко помещались в кармане или в сумочке. Много журналов и газет пропало во время уборки. Я забирал рукописи из издательств и хранил их в картонных коробках, которые становились прекрасным убежищем для мышей и крыс и пищей для огромных ки-уэстских тараканов. Все это, а также гниение, плесень и годы привело к полному уничтожению рукописей и картонных коробок, в которых они лежали. Многие стихи прошли этот путь.

Ну и конечно, тот случай, о котором я до сих пор вспоминаю с болью в сердце. Это произошло, когда меня еще нигде не печатали. Я тогда оставил Хэдли все, что написал к тому времени, — там были рукописи и их копии. Она сложила бумаги в чемодан и решила привезти мне. Дело происходило в рождественские дни, и я в качестве репортера «Торонто Стар» работал на Лозанской конференции. Она ехала ко мне на поезде и, когда он сделал остановку в Лионе, вышла из вагона купить бутылку воды. Когда же Хэдли вернулась в вагон, чемодана уже не было. У меня не осталось ни одной рукописи — ни моих первых рассказов, ни первого варианта романа. Потом ничего не удалось восстановить. Бедная Хэдли была так расстроена, что я больше переживал за нее, чем из-за потерянных рукописей. Единственный рассказ, который остался у меня, — «Старик»; Линкольн Стеффенс послал рукопись в какой-то журнал, и они его мне не вернули. Потом мы называли его «Das Kapital» — мой единственный литературный капитал. Я никогда не винил в происшедшем Хэдли. Ведь никто не нанимал ее выполнять функции хранителя рукописей, а то, что она действительно должна была делать — выполнять обязанности жены, — она делала чертовски здорово.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});