История воссоединения Руси. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Прибавлю еще одну черту нашей историографии по отношению к Острожскому. Князя Василия обвиняли в подстрекательстве казацких куп на грабеж имений тех духовных и светских панов, которые содействовали церковной унии. Не известно, до какой степени он участвовал, конечно, чрез своих клиентов, в подстрекательстве; но исторический суд в его пользу опирается у нас на следующем аргументе: «Острожский, в своих письмах к зятю Радзивилу, жаловался, что на него клевещут, и свидетельствовался Богом в своей невинности... В самом деле (замечает с катехизическою наивностью историк) нет основания утверждать, чтоб старик преклонных лет решился так нагло лгать, употребляя в дело такие средства». Достопочтенный трудолюбец мог бы проследить по книгам порок лжи в исторических личностях и удостовериться, что он гораздо свойственнее преклонной старости, нежели цветущим летам юности или мужества. Украинский народ глубже вгляделся в жизнь, складывая пословицу свою: старому брехати, а богатому красти, хотя он не имел понятия ни о Сиксте V, ни о нашем земляке Мазепе со стороны притворства, ни о множестве таких личностей, как Меттерних и Талейран, которые отнюдь не делались чистосердечнее, по мере того, как старились и дряхлели. По свойству своей природы, по своему политическому и социальному положению, князь Острожский должен был играть различные роли перед различными людьми. Разве это редко встречается в истории? Что князем Острожским пугали врагов православия, что с ним везде носились и преувеличивали те или другия стороны его деятельности, это так натурально в тогдашнем положении русской церкви и русского общества; но принимать молву XVI и XVII века в буквальном смысле, при нынешнем развитии историографии, значит — возвращаться в летописный период науки. Сами хвалители князя Острожского и подобных ему деятелей, в конце концов, должны согласиться с автором этой написанной попросту книги, что православие напрасно устремляло на них «исполненные ожидания очи»: ничего не дождалось оно от тех людей, которые до сих пор, по старой памяти, слывут передовиками религиозного движения в XVI и XVII веке, и всех меньше дождалось оно от князя Острожского. Он с двадцати тысяч войска съехал под конец жизни на то, что благочестиво советовал Львовскому братству терпеть, терпеть и терпеть.

Но зато и уния далеко не имела таких успехов, на какие рассчитывали католики, и какие приписываются ей в наше время. Интимные сношения папских легатов, или нунциев, с римскою куриею, сделавшиеся ныне явными, показывают, что захват церковных имуществ, под эгидою фанатика короля, был скорее предметом страха, нежели радости, для сторонников Рима в отрозненной Руси. В инструкции, данной нунцию Ланчелотти, на основании сведений, сообщенных его предшественниками, говорится, что, по объявлении унии, к ней «пристало мало духовенства, а еще меньше народу». В двадцатипятилетие, истекшее с того времени, получены римскою куриею прискорбные для неё результаты религиозной деятельности короля, сената и католической шляхты, не смотря на то, что в это двадцатипятилетие уже лилась кровь из-за унии, и что уния имела знатного мученика в лице Грековича, наместника унитского митрополита. Он был утоплен в проруби на Днепре запорожскими казаками, против Видубицкого монастыря, под Киевом. Казаки раздели его донага и, бросая в воду, примолвили с трагическим сарказмом: «Благай папу, нехай тебе рятуе». Несчастный силился выбраться из проруби, хватаясь за окраины, но казаки обрубили ему руки. Прискорбие римской курии о безуспешности унии выражено в конфиденциальном документе следующими словами: «Пожалуй, есть (на Руси) и епископы, и пастыри унитские, но почти без паствы, а к тому пребывают они в большом страхе, чтоб не прогнали их и не отняли церквей, отобранных у дизунитов. Умнейшие из епископов (в Риме) предвидят много злого от унии и думают, что было бы лучше, когдаб её вовсе не было. Всего больше печалит унитских архиереев опасение, как бы им не остаться одинокими, когда их покинут немногие из их последователей, а новые сделаются тогда еще упорнее (в старой своей вере) и к ним не пристанут». По свидетельству нунция Торреса, в 1620 году, в нашей отрозненвой Руси было два архиепископства и шесть епископств унитских. В этих епархиях насчитывает он 13 монастырей, в которых находилось всего только до 200 монахов, „не более 200“ — «Много и других монастырей в этих епархиях», прибавляет он, «но они заперты по неимению монахов, тогда как у дизунитов только в одном из киевских монастырей до 800 монахов». В 1621 году насчитал Торрес унитских церквей в польской-литовской Руси 2.169, а дизунитских, то есть православных, только 1.089; но, судя по тому, что пастыри унитские оставались без паствы, надобно думать, что отобранные у православных церкви стояли пусты, и что, следовательно, дело унии ограничивалось только захватом имуществ, приписанных к церквам и монастырям. «Не возможно выразить», говорит тот же нунций, «как русский народ ненавидит латинцев. Увидав ксенза, плюют на землю с досады и омерзения. Оттого немногие переходят в унию, и труднее отклонить их от их веры, нежели лютеран и кальвинистов».

Кто же останавливал успехи унии? Кто ей так сильно противодействовал ?

ГЛАВА X.

Заслуга польской конституции перед просвещением Руси. — Аскетическое начало в поддержании падающей церкви. — Защита церковнославянского языка. — Монашество, как связь между народом и церковью. — Изображение панского элемента перед народом, с монастырской точки зрения. — Нравственная поддержка мещанства в качестве церковных братчиков. — Защита монашества от осмеяний и хулы. — Значение Афонской горы в истории русской церкви. — Обличение унитских иерархов. — Оправдание распоряжений цареградского патриарха. — Сопоставление папизма с православием.

Главная цель унии со стороны католического духовенства состояла в том, чтобы захватить в свои руки церковные имущества, посредством которых оно могло бы править умами и совестью русского дворянства, следовательно — как оно думало — и народа. Главное побуждение к унии со стороны русской иерархии заключалось в желании освободиться от власти мирян, от их надзора и вмешательства в церковные дела. Главная причина противодействия унии со стороны мещан и их убогого, гонимого духовенства таилась в надежде сохранить предковскую веру, спасти отеческие предания, отразить вторжения в свои святыни пришельцев и отступников. Два лагеря вооружились против одного решимостью одолеть непослушных, браздами и уздою востягнуть противящихся тому, что для папистов было более нежели свято. Предоставляю судить моему читателю, на чьей стороне было больше естественных прав, этого основания всякого могущества, и больше духовности стремлений, следовательно и энтузиазма, который в деле религии и общественной самостоятельности значит все, и без которого в этой области жизни не выигрывался еще ни один приз.

Русские паны, Ходкевич и Острожский, сделали великое дело, дав у себя приют бежавшему из Москвы типографскому искусству, которое вслед за ними поддержали и распространили церковные братства. В то время типографии не были простою фабрикацией книг, как ныне: это были сборища энтузиастов которые, как бы предчуствуя, к чему искусство их приведет человечество, работали изо всех сил и достигали высшего умственного развития, какое только было возможно в их убогой среде. Они, силою энтузиазма, сопровождающего всякое новое дело жизни, увлекали за собой и преданных множеству приятных занятий аристократов, и подавленных множеством тяжких забот мещан. Тот сильно ошибется, кто типографское движение станет приписывать патронам: это было такое же дело клиентов, как и алхимия, которая, послужив во времена оны приманкою магнатскому корыстолюбию, выработала для мозольных рук нашего времени бесценную науку. Типография льстила гордости панской, давала широкий ход во все стороны панегерикам, которые в те времена казались почти такою же верною славою, какою в наше время считается (с одинаковой наивностью) слава литературная. Паны вменяли себе в унижение домогаться ученых степеней наравне с людьми низшими, но принимали охотно славу, которую ковали для них многоученые и хитроумные труженники. Они величались осуществлением чужой мысли, как величается каждый из нас образованностью, которая в сущности есть не что иное, как присвоение себе чужой умственной работы, чужого умственного капитала. Но и за то спасибо им, что не поступили они с беглыми типографами по-московски. В этом случае наша современность должна ударить челом перед польскою конституциею, которая, хлопоча в пользу своекорыстного вельможества, выработала для Польши, Литвы и отрозненной Руси благородное начало терпимости. Под её широким кровом, дававшим больше простора наглому эгоизму шляхетской массы, нежели самоотверженности скромных клиентов этой массы, нашёл себе приют русский гуманизм, насколько мог он проявиться в русском обществе. Заблудово, Острог, Львов, Вильно, а потом Киев и много других мест, пришли к единству русского самосознания посредством типографов. Как в старину монастырские иноки не дали русской земле впасть в областную замкнутость и исключительность, так эти апостолы «немой проповеди», сообщаясь и лично, и посредством работ своих друг с другом, сблизили Литву с Червонною Русью, а Украину с ними обеими. Никакие преследования со стороны законной власти, действовавшей, где можно, беззаконно, не унимали жару, с которым они предавались своему делу. Они поступали по заповеди божественного Учителя: «Когда вас будут гнать в одном городе, бегите в другой». Они тесно связали дело свое с людьми науки и религиозного движения. Спасаясь из заключения через дымовые трубы, их партизаны являлись вне городов, среди охранительной толпы народа, и возвещали пришествие в свет лучших людей, лучших учителей церкви, лучших правителей общества. Почти все имена этих людей забыты; но каковы они были и как действовали, историк видит по сравнению следующего поколения с предыдущим.