Культура шрамов - Тони Дэвидсон

Внезапно — после стольких часов постоянного шума и стука, лязга металла и скрежета по полу — в зале воцарилась тишина. Я отдернул штору, отделявшую Щелчка от Дичка, выключил верхний свет, включил аппарат для сухого льда и ушел на поиски моей Джози, которая умчалась из зала, заливаясь детским смехом и какими-то возгласами.

Мне послышалось, будто она прокричала: Поймай меня, если сможешь!

* * *

Сэд, ты должен ответить на мой факс, причем немедленно. Заставь жужжать эти трансатлантические кабели, или хрен их знает, как они называются, в общем, эти штуки, по которым мои сообщения бегут к тебе. В этих проклятых горах я чувствую себя отрезанным от мира. Я дитя города, всегда им был, всегда им и останусь. Эти горы, эти деревья вокруг хижины — все это давит на меня. Ты знаешь, о чем я: можно находиться в просторнейшем месте на земле, от тундры до пустыни, и все равно ощущать, что ты заперт в тесном шкафу, ключ от которого выброшен.

Думаю, Томный — больше не Томный. Пациент «икс-21» сходит с рельсов, а я не в том состоянии, чтобы с этим справиться. Ты меня слышишь, приятель, потому что больше ни одна хренова живая душа об этом не узнает. Нехорошо. Я по-прежнему сражаюсь с этой кислотой, пока еще не хватает гладкости, а я даже не помню, когда принял эту хрень. Будто кислотник-новичок, я забыл взглянуть на часы, тут же сельская глушь и все такое, вот я и забыл взглянуть на часы. Сам не могу поверить. Надо же было так лопухнуться! Если все рушится, если теряшь почву под ногами, ориентацию во времени и пространстве, то нужно обязательно знать, который час, — тогда можно взять себя в руки, прервать трип и за что-то уцепиться. А я вот потерял всякую зацепку. Все сижу за столом и даже двинуться не могу. Этот факс — мой апельсиновый сок, мое единственное средство общения. Я не в силах сойти с места. Я будто пустил корни, приятель, меня будто сковал паралич, и никакие рассуждения, никакая психология не помогают. И здесь все время Томный: Томный приходит, Томный уходит. Он все тут разносит по частям. Вначале он просто безостановочно ходил, все кружил, кружил, кружил по дому, а теперь выносит предметы на улицу. Стулья, картины, украшения, даже тарелки с чашками — все это отправляется за дверь. Я не хочу сказать, Сэд, что он решил устроить пикник — какой уж тут пикник, — он просто выносит все барахло и вышвыривает его за порог. Вдобавок уже смеркается, и бог знает, куда все это приземляется, до меня только долетает стук и грохот. И я ничего не могу поделать. Нужно отправить ему факс, втолковать ему что-то вразумительное, заставить его прекратить это безобразие. Черт, Сэд, вот теперь он поволок холодильник, даже не удосужившись выдернуть шнур из розетки, он тащит его со всеми причиндалами, царапая пол. Сколько же придется за это выплачивать! У института столько всякого инвентаря, что хватит на целую милю в ширину, да, приятель, на милю в ширину, и я за это здорово поплачусь. То, что он выкинул, уже тянет на половину месячного заработка. Черт! И знаешь, что хуже всего? Он не проронил ни слова. Хоть бы хрюкнул, крякнул или свистнул. Ни звука. Мне нужно попытаться встать.

* * *

Щелчок стоял посреди своей половины зала. Мы с Джози, щека к щеке, наблюдали за ним. Я не на шутку нервничал и прижался к Джози теснее обычного, на три четверти обвив рукой ее узенькую талию. Ожидание выводов. Все лучшие случаи пациентов — не важно, как бы скупо они ни были изложены, — всегда держат исследователя в состоянии трепетного ожидания или сдержанной эйфории. Так было и здесь, при всей ограниченности и чопорности академического языка, так было и здесь. Когда-то мой научный руководитель, прочитав мою диссертацию, озаглавленную «Домашняя сексуальность: сексуальная семья», сказал мне: «Тебе действительно хотелось, чтобы все это работало, Сэд, ты действительно хотел что-то доказать».

Он нехотя одобрил ее.

«На грани, все на грани. Не слишком-то заносись с такими идеями. Они ничего не стоят до тех пор, пока не получат практического применения».

Хорошо бы, подумал я, если бы мой старик-наставник, ныне прозябавший на пенсии и пораженный болезнью Альцгеймера, оказался сейчас у меня в корпусе. Вот мой корпус, моя наука, мои пациенты. Вот идеи в лобовом столкновении с практикой, — по крайней мере в том, что касается меня. Щелчок еще не заговорил, но так и должно быть. Он только что очнулся от наркотического сна, спустя много дней интенсивного курса «восстановление воспоминаний», а очнувшись, оказался в окружении, напоминавшем то место, где в последний раз помнил себя, чувствовал связь с жизнью. Вот это я и называю практикой.

Мы развернулись и заглянули сквозь щелку с противоположной стороны. Там мы увидели Дичка, стоявшего почти в том же положении, что и Щелчок; его болезненно исхудалое тело тряслось, коротко стриженная голова кивала, как будто он выражал железное согласие с чем-то сказанным. Его фигура выступала силуэтом на фоне ярких лучей галогеновых ламп, но я рассмотрел, как он выбрасывает руку в воздух, а его губы шевелятся, силясь что-то сказать.

Я еще теснее прижал к себе Джози, моя рука скользнула к ее груди, и мгновенно, у меня на глазах, Джози сделалась для меня чересчур тяжелой, вместо десятилетней стала четырнадцатилетней, и там, где моя рука только что тыкалась в костлявое ребро, пальцы неожиданно нащупали ее созревшие груди. Я не находил слов, но она сама, без моей помощи, умудрилась сказать: Уже началось, да?

«Почти», — ответил я, опуская ее на пол и одновременно ступая обратно, внутрь контрольного круга. Мягко оттолкнув Джози — она нагнулась и крутилась вокруг меня, чтобы наблюдать за моими действиями, — я вытянулся чуть в сторону, не желая, чтобы Дичок меня заметил, желая сохранить полную анонимность, и стал медленно лить машинное масло из канистры в сторону Дичковой части зала.

Разумеется, существует множество примеров того как запах служит толчком к воспоминаниям, затрагивая среду и заодно личность человека. От футболок, которые можно потереть и понюхать, до фильмов с виртуальными эффектами; от ароматов давно позабытой домашней стряпни и Маминого яблочного пирога до неуловимого и неповторимого телесного запаха некогда любимого человека. Все это давно существовало в черно-белом измерении, и вот теперь оно оживало на дощатом полу зала, в черной струйке, блестевшей под резким светом галогеновых ламп.

Реакция последовала почти незамедлительно.

Сначала Дичок втягивал ноздрями воздух, потом поглядел себе под ноги. Масло быстро разливалось вокруг него, затекая под проволочный каркас машины. Он будто не верил собственным чувствам: у него отвисла челюсть, а глаза завращались в орбитах.

— Джейк?…

Он протянул руку к полу, вымазал пальцы в масле, поднес их к носу, потом вытер о свою больничную униформу. Неуверенно повернулся и медленно зашагал вокруг машины, оглядывая ее и снизу, и сверху, будто пытаясь найти течь. Теперь масло разлилось по полу таким широким и тонким слоем, что уже невозможно было определить, откуда оно взялось, и невозможно было никуда деться от его вони.

Воняет, воняет, — шепнула Джози.

Я быстро возвратился в контрольный круг и схватил первую вещь, относившуюся к окружению Щелчка. Он пока не подавал никаких признаков того, что узнает свою заново воссозданную среду, поэтому я бросил ему плюшевого мишку, на брюшке которого виднелся шрам от «кесарева сечения», аккуратно зашитый Бет, когда Щелчок только появился у нас. Мишка заскользил по дощатому полу и исчез в тумане. Последовал момент напряженного ожидания, что, как правило, нечасто случается в заведениях вроде Душилища. Рутина убивала здесь всякое чувство неожиданности. Ты просто встаешь, идешь на работу, делаешь все, что положено, возвращаешься домой, ложишься спать. Сэд, это такая же работа, как и любая другая. Нет, только не здесь, не сейчас: тут, в тишине, нарушаемой лишь сдавленными восклицаниями Дичка, эти слова психо-лохов раздаются пустым эхом. Наконец напряженное ожидание оборвалось, сменившись наблюдением за действиями. Мишка покатился по лакированному полу к задней стене зала. Но это был уже не весь мишка, а только его туловище; когда он исчез в дыму от сухого льда, его голова пронеслась в мою сторону, пластмассовые глаза выскочили и разлетелись по полу. Наконец оторванные лапы, выстрелив в воздух, попадали в каркас фургона. Задумчивые аккорды «Гимнопедий»[20] продолжали звучать.

За спиной я услышал крик Дичка и, быстро подойдя к магнитофону, который воспроизводил музыку для Дичковой половины зала, поставил запись со звуками заводящейся, а затем медленно отъезжающей машины. Звуки повторялись по кругу, поэтому скоро этот шум стих, заглох, а затем снова заурчал мотор. Я увидел, как Дичок исчезает под машиной, выпачкав руки и ноги в машинном масле, и услышал, как он твердит: «Где Джейк?… Вы нашли Джейка… вы его нашли?…»