В дороге - Джек Керуак

В Сакраменто педик явно с дальним прицелом снял номер в гостинице и пригласил нас с Дином выпить. Семейная парочка отправилась ночевать к родственникам. В номере Дин перепробовал все мыслимые способы вытянуть из педика деньга. Все его попытки были сплошным безрассудством. Педик начал с того, что он страшно рад нашему приходу, потому что ему нравятся такие молодые люди, как мы, к тому же, хоть это и звучит невероятно, ему совсем не нравятся девушки, и недавно во Фриско он порвал с одним парнем, парень тот исполнял роль женщины, а сам он – мужчины. Дин засыпал его деловыми вопросами и энергично кивал. Педик сказал, что больше всего на свете хочет знать, что думает обо всем этом Дин. Сообщив предварительно, что когда-то в юности и сам был не прочь на этом подзаработать, Дин спросил педика, сколько у него денег. Я в этот момент был в ванной. Педик тут же помрачнел и умолк, по-моему, он начал догадываться о том, что у Дина на уме. Денег он никаких не дал и лишь что-то смутно пообещал насчет Денвера. К тому же он то и дело пересчитывал свои деньги и проверял, на месте ли бумажник. Дин потерял терпение и сдался.

– Видишь ли, старина, все это впустую. Стоит им только предложить именно то, чего они втайне желают, как они тут же начинают паниковать.

И все-таки Дину удалось покорить владельца «плимута» настолько, что тот без особых уговоров позволил ему сесть за руль, и теперь мы путешествовали по-настоящему.

На рассвете мы выехали из Сакраменто и в полдень пересекали пустыню Невада, успев к тому времени стремительно одолеть Сьерры, где педику и туристам пришлось цепляться друг за друга на заднем сиденье. Мы были впереди, мы взяли власть в свои руки. Дин снова был счастлив. Все, что ему было нужно, – это руль в руках и четыре колеса на дороге. Он рассказал о том, как плохо водит машину Старый Буйвол Ли, не преминув проиллюстрировать свой рассказ примерами:

– Если впереди маячил громадный грузовик, вон как тот, Буйволу требовалась уйма времени, чтобы его заметить, он ведь ничего не видит, старина, совсем ничего. – Для пущей убедительности он принялся бешено тереть глаза. – Я ему говорю: «Эй, осторожно, Буйвол, грузовик», а он отвечает: «А? Ты что-то сказал, Дин?» Грузовик, говорю, грузовик! И тогда, в самый последний момент, он прямиком на этот грузовик и поворачивает, вот так… – И Дин бросил «плимут» вперед, прямо на мчавшийся на нас грузовик, мгновение помешкал перед ним, вихляя передними колесами, перед глазами у нас выросло серое лицо водителя, люди на заднем сиденье умолкли, задохнувшись от ужаса, и в последнее мгновение Дин вывернул машину. – Вот так, ясно? Точно так же. Совершенно не умеет водить машину.

Я совсем не испугался; я знал Дина. А пассажиры на заднем сиденье лишились дара речи. Они даже не посмели выразить недовольство: одному Богу известно, что еще натворит Дин, подумали они, если они начнут роптать. Вот так он и прокатил через всю пустыню, демонстрируя всеми возможными способами, как не надо водить машину, как в свое время гонял на старых колымагах его отец, как преодолевают виражи великие водители, как никудышные водители слишком резко выворачивают руль в начале и как из-за этого им приходится воевать с ним в конце виража, и так далее. Был жаркий солнечный день. Рино, Бэтл-Маунтин, Элко – все городки вдоль Невадской дороги, один за другим, проносились за окошком, и в сумерках мы очутились на равнинах Соляного озера, а чуть ли не в сотне миль от нас, за миражом равнин, едва заметно замерцали огоньки Солт-Лейк-Сити, они раздваивались, и те, что возвышались над выпуклостью земли, были светлее тех, что оставались ниже. Невозможно увидеть, сказал я Дину, того, что связывает нас всех друг с другом в этом мире, и в подтверждение своей мысли показал на бесконечную вереницу телеграфных столбов, которая исчезала из поля зрения, скрываясь за громадой сотни соляных миль. Размотавшийся бинт Дина, уже весь грязный, трепетал на ветру, а лицо его так и светилось.

– О да, старина! Боже милостивый, да, да!

Вдруг он остановил машину и затих. Я взглянул на него и увидел, что он спит, свернувшись калачиком в углу сиденья. Лицом он уткнулся в здоровую руку, а перевязанная, непроизвольно послушная долгу, оставалась на весу.

Позади раздались вздохи облегчения. Я услышал, как там шепотом затевают бунт.

– Нельзя его больше сажать за руль, он же ненормальный, наверняка его выпустили из сумасшедшего дома.

Я встал на защиту Дина и, повернувшись к ним, сказал:

– Никакой он не сумасшедший, все с ним будет в порядке, можете не волноваться. На всем белом свете никто не водит машину лучше.

– Я этого больше не вынесу, – едва сдерживая истерику, шепотом произнесла девушка.

Я откинулся на спинку сиденья и, наслаждаясь тем, как опускается на пустыню ночь, стал ждать, когда проснется бедное дитя, Ангел Дин. Мы находились на холме, возвышавшемся над тонкими световыми узорами Солт-Лейк-Сити, и, открыв глаза, Дин увидал то самое место этого призрачного мира, где много лет назад, чумазый и безымянный, он появился на свет.

– Сал, Сал, гляди-ка, здесь я родился, подумать только! Люди меняются, они год за годом уплетают свою еду и с каждой едой меняются. Э-эх! Гляди-ка!

Он был так взволнован, что я и сам едва не расплакался. К чему это все приведет? Туристы потребовали, чтобы им дали довести машину до Денвера. Что ж, нам было все равно. Мы уселись сзади и разговорились. Однако к утру они выдохлись, и в восточной части пустыни Колорадо, у Крейга, за руль сел Дин. Почти всю ночь мы с величайшей осторожностью ползли через Земляничный перевал в Юте и потеряли уйму времени. Туристы уснули. Дин очертя голову ринулся в сторону величественной стены перевала Бертод, стоявшей в сотне миль впереди, на крыше мира, – гигантские крепостные ворота, окутанные облаками. Он перепорхнул через Бертодский перевал, словно майский жук, – а заодно одолел и Техачапи, выключив мотор и плавно скользнув вниз, обгоняя всех и каждого, ни на мгновение не прервав ритмичного продвижения вперед, о котором заботились сами горы, и вскоре мы вновь оказались над бескрайней знойной равниной Денвера – и Дин был дома.

С нескрываемым облегчением наши спутники высадили нас на углу 27-й и Федерал. Вновь были вывалены на тротуар наши потрепанные чемоданы; нас ждали еще более дальние дороги. Но не беда, дорога – это жизнь.

6

В Денвере надо было решить кое-какие мелкие проблемы, причем совсем другого рода, нежели те, что были у нас в 1947 году. Мы могли либо сразу взять машину в бюро путешествий, либо несколько дней погулять в Денвере, а заодно и попытаться найти Динова отца.

Оба мы были измучены и грязны. В ресторанной уборной я встал у писсуара, преградив Дину путь к умывальнику, отошел, не закончив, возобновил свое дело у другого писсуара и сказал Дину:

– Видал фокус?

– Да, старина, – сказал он, намыливая руки, – это очень хороший фокус, но он опасен для почек, к тому же всякий раз, как ты его проделываешь, ты заодно немного стареешь и в старости в конце концов наживешь годы мучений, будешь сидеть в сквериках и страдать от жутких почечных колик.

Тут я взбеленился.

– Кто это старый?! По-твоему, я намного старше тебя?!

– Этого я не говорил, старина!

– Ага, – сказал я, – ты только и знаешь, что отпускать шуточки по поводу моего возраста. Я тебе не какой-нибудь старый педераст, вроде того гомика, за мои почки можешь не волноваться.

Мы вернулись за столик, и когда официантка подала сэндвичи с ростбифом, а Дин, по обыкновению, с жадностью набросился на еду, я, не в силах сдержать раздражения, сказал:

– И больше не желаю об этом слышать!

И вдруг на глаза Дина навернулись слезы, он встал и, позабыв о дымящейся на столе еде, вышел из ресторана. Я решил, что он больше не вернется, но был так взбешен, что меня это ничуть не тревожило, – на мгновение я попросту спятил, и это обернулось против Дина. Однако от вида брошенной им еды мне стало грустно так, как не было долгие годы. Я не должен был этого говорить… он так любит поесть… Впервые он так бросает еду… Ах черт! Во всяком случае, этот его поступок говорит о многом.

Дин постоял на улице ровно пять минут, а потом вернулся и сел.

– Ну, – сказал я, – и что же ты там делал? Сжимал кулаки? Ругал меня, сочинял новые шуточки на предмет моих почек?

Дин молча покачал головой.

– Нет, старина, нет, ты очень ошибаешься. Если уж хочешь знать…

– Ну, рассказывай, – Все это я говорил, не поднимая глаз от тарелки. Я чувствовал себя последней скотиной.

– Я плакал, – сказал Дин.

– Черт подери, ты же никогда не плачешь!

– Ты так думаешь? С чего ты взял, что я никогда не плачу?

– Да откуда у тебя такие смертные муки, чтоб плакать? – Каждое слово причиняло невыносимую боль мне самому. Всплывало наружу все, что я некогда затаил против своего брата: выплескивалась вся склочность, вся мерзость, что скрывалась до поры в глубинах моей гнусной натуры.