Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Однако, рискуя показаться большей роялисткой, чем сам король, я обязана сказать: «В Пикассо заложено бесконечно больше, чем то, что он создал».

Быть может, я заставлю улыбнуться его ревнителей. «Чего еще требуете вы от человека, возвышающегося над самыми прославленными?» — скажут мне.

Я, знавшая его таким молодым, считаю, что он заслужил много больше, чем его жизнь, какой бы славой она ни была овеяна, но в течение которой, уверена, Пикассо-человек реализовал не все, что нес в себе.

Конечно, торговцы картинами и те, кто сами посвятили себя в сан жрецов его религии, нанесли ему огромный вред (подобно тому как «прустовисты» во многом вызвали отвращение к Марселю Прусту). Говоря о торговцах, я оставляю в стороне Розенберга[302], чей переезд в Америку предоставил Пикассо свободу самому заниматься продажей своих картин и отдал его, обезоруженного, в руки такого сорта друзей, благодаря которым вы делаете только большие и серьезные глупости…

Может быть, Розенберг копил своих «Пикассо» в подвалах, ожидая, когда цены на них увеличатся в десять раз, и извлекая их по чайной ложке. Но, во всяком случае, с поразительным чутьем он выбрал лучшие. Его выставки представляли публике дюжины полотен, искусно отобранных, выигрышно поданных благодаря рамам, тому, как они были повешены, обивке стен, служившей фоном, — словом, всему, что придавало им вид редкий и дорогой, в котором эти картины (несмотря на высокие цены, за них назначенные) безусловно нуждались. По крайней мере, определение достоинств произведений Пикассо оставалось еще делом кучки людей, которым они действительно нравились.

Увы! Вскоре после войны я пошла на одну из выставок в Музее современного искусства[303] на набережной Токио, где в огромном зале с голыми и холодными стенами висели без рам, на гвоздях или крюках, размещенные как попало в зависимости от размера или времени поступления, полотна Пикассо.

Едва я переступила порог этого зала, как настоящая тоска сжала мне сердце. Толпа зевак и торговцев мясом или овощами слонялась по залу, прыская от смеха перед какой-нибудь из этих несчастных, ничем не защищенных от идиотизма публики картин… У меня было ощущение какого-то кощунства. При виде этого издевательства я не в силах была сдержать слезы… Хранитель, похожий на персонажа Куртелина[304], ласково потрепал меня по плечу, сказав: «Полноте, полноте, моя славная дама, не расстраивайтесь так… Что бы вы сказали, если бы, как я, должны были оставаться тут весь день!»

Человек, создавший занавес к «Параду» и декорации «Треуголки», друг, битву которого с самим собой я наблюдала более тридцати лет, согласился на это!.. (Вдруг я вспомнила совсем маленькое полотно Пикассо идеального зеленого цвета, изображающее бой быков, для которого я нашла такую превосходную раму, что в течение многих лет оно представлялось мне самой драгоценной вещью на свете.)

Вскоре после посещения злосчастной выставки я почувствовала потребность пойти к Пикассо в его ателье на улице Гранд-Огюстэн. Мне надо было снова увидеть человека, друга, который выбрал меня свидетельницей на своей свадьбе и крестной своего первого ребенка[305]. Я пересекла большой выстланный плитами двор скромного и прекрасного особняка, который так шел ему, поднялась по одной из самых красивых лестниц Парижа, ведущей на площадку, где работал Пикассо. Он показал мне комнаты с высокими потолками и плафонами, поддерживаемыми огромными балками; «тайники», где находилось его сокровище: статуэтки — шедевры негритянского искусства, — простые предметы, вырезанные из материала, который отполировали века; и дальше, с детской радостью, ванну и умывальники, из кранов которых текла кипящая вода; как только он их открыл, мы немедленно оказались в паровой бане. (Этой деталью он особенно гордился с полным правом, если вспомнить, что в это время уголь и отопление представляли верх роскоши!)

Он снимал со стен картины и ставил их так, чтобы они были доступны моему слабеющему зрению… Их было несколько дюжин… Как бы мне хотелось сказать, что я восхищена ими!.. Как он был бы счастлив, если я бы ушла с одной из них!.. Увы, из всего того, что он сейчас делал, не было ничего, что я хотела бы видеть у себя, с чем могла бы жить. Я слишком сильно любила Пикассо, чтобы притворяться…

Когда он проводил меня до дверей и поцеловал, я увидела, что его большие светлые глаза затуманились слезами… Я бы все отдала, только если бы могла сказать ему: «Мне очень нравится эта картина…»

В машине я безудержно плакала над тем, чем это все могло бы быть…

Выставка с картинами без рам совпала приблизительно с тем временем, когда Пикассо вступил в коммунистическую партию[306]. Думаю, устав от настойчивых уговоров своего окружения, он в конце концов сдался и сделал это. Вообще Пикассо терпеть не мог принимать решения и ставить свою подпись под чем бы то ни было. Наверное, воспользовавшись редким днем, когда он был «в настроении», его уговорили подписаться под заявлением о приеме в партию. Быть может, он больше всех сам удивился, увидев в одно прекрасное утро свою фотографию и имя, занимавшие почти всю первую страницу «Юманите»[307].

Пикассо-коммунист, какое знамя для Советов! И что могло быть естественнее для них, как максимально эксплуатировать такое известное имя? Но здесь началась опасность. Пикассо был уже давно сам по себе знаменем. Для чего ограничиваться одной партией и становиться лучшим средством ее пропаганды? Что Пикассо был «левым» и даже «крайне левым», хвала за это Богу! Но сделать себя, художника, заложником самой жесткой доктрины?! Он скоро это понял. Однако огромная гиря, которая называлась Пикассо, была уже брошена на чашу весов.

Какая ужасающая ответственность! Сколько тысяч интеллектуалов, молодежи, жаждущей служить делу, последовало без малейших колебаний за тем, кем горячо восхищались?!

О своем решении Пикассо мог забыть, может быть, с той же легкостью, с какой его принял… Но другие, могли ли они позволить себе сделать то же?

Это сенсационное вступление в партию напомнило многим нашим друзьям Андре Жида. Я знала Жида с детства. После долгой и мучительной внутренней борьбы он пришел к тому, что истина (или то, что считал близким к ней) в коммунизме. Совершив путешествие в СССР[308], он понял значение и масштабы своей ошибки. И снова пережив жестокий душевный кризис, счел долгом немедленно опубликовать книгу[309], создание которой было для него настоящей Голгофой. Несмотря на то что он всегда оставался моим другом, я не чувствовала Жида близким себе. Его суровый протестантизм, его постоянная внутренняя борьба были противоположны тому, что привлекало меня. Для меня любовь — ослепляющее откровение, проявляющее себя с такой непреложностью, что тут не до споров. Но Жид — писатель, философ. Было бы глупо не признать значительность его творчества, и я особенно высоко ценю искренность во всем, что он делает.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});