Утоли мои печали - Алюшина Татьяна

И неожиданно из обступавшей тьмы, набирающей силу, в обережный круг света вошла Марьяна, как продолжение мыслей Григория о прошлом и об этом удивительном внутреннем состоянии – когда в ночи ведет, обещая защиту, спасительный для души и тела свет.

– Привет, – поздоровался он, рассматривая девушку.

Она переоделась из праздничного наряда, в котором была на банкете, в длинную юбку и широкую рубаху в русском стиле, и это одеяние делало ее тихое появление из темноты еще более загадочным и мистическим, словно она пришла из неизвестного прошлого.

– Как Глафира Сергеевна? – спросила девушка с нотками тревоги в голосе.

– Нормально, – заверил ее Григорий. – Легла отдыхать, но в общем в порядке, – и усмехнулся, напомнив ее же слова: – Сердечным приступом не баловалась.

– Это хорошо, – кивнула Марьяна и призналась: – Я очень за нее волновалась. – Затем указала на чайник, предложила: – Чай будешь? Травяной. Только заварила.

– С удовольствием, – принял предложение мужчина.

Марьяна достала из буфета большие чашки с такой же замысловатой росписью, как и на чайнике, поставила одну перед гостем, другую для себя, по другую сторону стола, и разлила в них чай из чайника, сразу же распространившего вокруг тонкий приятный аромат трав. Водрузив чайник на подставку, девушка села на свое место, взяла кружку и только тогда посмотрела на него и спросила:

– Чего ты пришел?

– Поговорить, – ответил Григорий, делая осторожный, пробный глоток чая.

– Думаю, я сегодня не самый лучший собеседник, – несколько холодно предупредила девушка.

– Вкусный чай, – похвалил Вершинин и сделал еще один глоток. – Прямо очень вкусный! – Он посмотрел на нее. – Я понимаю, ты перенервничала сильно.

– Я не столько перенервничала, сколько не смогла удержать равновесия и спокойствия и отреагировала эмоционально слишком сильно. Вон взялась морализировать, родственников твоих обвинять. А это неправильно.

– Ну, почему неправильно, – пожал он плечами. – Ты очень мягко с ними общалась, можно сказать: нежно.

– Да все это глупости, – нахмурилась Марьяна. – Какое я имею право их судить и обвинять в чем-то? «Осуждение – это роскошь для пассивного наблюдателя», – сказал кто-то из умных людей. Это всегда гордыня, ведь любой, кто осуждает другого человека за какой-то проступок, чувствует себя лучшим, более праведным, чистым. Мол, вот я какой хороший, а ты, соответственно, плохой. Я не о преступлениях против человека, таких как убийство и иные страшные гнусности говорю, а о бытовом, обыденном осуждении. Вот что я твоим родным взялась предъявлять?

– Да ты особо и не предъявляла, – возразил Вершинин. – Просто напомнила, что не я, а Виталий совершил преступление, и намекнула, что моя семейка вполне могла подозревать его, но предпочла свалить все на меня.

– Ну а какое отношение это имеет ко мне? – спросила она более эмоционально. – Какое право я имею их порицать и на что-то там указывать? Это их жизнь, их ответственность за все, их ошибки и их расплата за эти ошибки. Каждый взрослый, вменяемый человек знает, что хорошо, а что плохо, и каждый делает свой выбор. Я стараюсь не давать оценок людям и их поступкам, это личное дело человека, его совести и Бога. А мне достаточно того, какие решения принимаю я. И если примеривать на себя, то я далеко не всегда уверена, как поступила бы, окажись на месте другого человека. А сегодня вот не удержалась. – Она сделала несколько небольших глоточков, поставила чашку на стол, посмотрела в нее и, вздохнув, добавила: – А потом взялась и себя корить за это, что тоже не совсем правильно: сделала что-то и сделала, значит, так надо было, что потом-то сетовать: расплачивайся да исправляй.

– Мань, тебе сколько лет? – усмехнулся Григорий.

– Двадцать пять, – улыбнулась она, понимая, к чему он задал этот вопрос.

– А рассуждаешь, как старушка столетняя, ведунья-вещунья какая продвинутая, – и заверил: – Все ты правильно сделала и сказала, и нечего себя корить. Немного по мозгам им въехала тоже правильно, а то совсем уже офигели. Мы тебя благодарить обязаны и в ноги кланяться, что восстановила истину, – и, вспомнив что-то, оживился: – Ты, кстати, откуда про колледж медицинский узнала?

– Да все оттуда же, – пожала плечом она. – Иван позвонил утром, рассказал и про то, что Виталий умел уколы делать, и про колледж, и про результаты экспертизы. Я не хотела сама все объяснять, тем более выступать перед всеми эдакой мисс Марпл, но Иван и Глафира Сергеевна меня попросили, а Иван записывал на диктофон весь мой диалог и признание Виталия.

– Спасибо, – проникновенно поблагодарил Вершинин и, протянув через стол руку, пожал ее пальцы.

– Вообще-то, – тихо призналась девушка, глядя на его руку, сжимавшую осторожно ее пальцы, – я это сделала не ради тебя. Вернее, – тут же исправилась Марьяна, посмотрев на него, – ради тебя, разумеется, тоже. Но в первую очередь ради Глафиры Сергеевны. Она рассказала мне, как измучили ее за эти годы неизвестность и подозрения родных. А во вторую очередь я сделала это для Виталия. А потом уж и ради тебя.

– Виталия? – поразился Вершинин.

– Да, – подтвердила она, высвободила пальчики из-под его руки, взяла кружку и сделала несколько глоточков чая. – В среду, когда он подскочил за обедом и накинулся на тебя с обвинениями, я вдруг отчетливо почувствовала в нем отчаяние. Присмотрелась и поняла, что он специально тебя провоцирует, что он ждет и надеется на то, что ты отреагируешь и что-то сделаешь в ответ. И тогда меня осенило. Сначала я просто догадалась, что убийца это он, а потом и вспомнила про то, как видела его у лаза. И недостающие картинки пазла сложились в целое. – И разъяснила то, о чем догадалась: – Виталий хотел, чтобы ты или кто-нибудь другой его разоблачили. Он надеялся, что ты взорвешься от их постоянных нападок и обвинений, и, зная тебя, был уверен, что ты примешься за расследование. Но ты игнорировал родных и все их высказывания в твой адрес. А он уже больше был не в силах терпеть эту ношу и признаться сам тоже не мог. Деяние, что он совершил, было ему не по плечу и не по силе характера. Посмотри, во что он превратился – ему сорок один год, а выглядит он лет на десять старше, постоянно пьет, но не позволяет себе напиваться, боится проболтаться; рыхлый, обрюзгший, краснеет, видимо, от повышенного давления, всегда беспокойный. Несчастный человек, его практически раздавила ноша содеянного, не удивлюсь, если обнаружится, что у него куча каких-то болезней. И что еще тяжелее для него… – она вздохнула с жалостью и замолчала.

– Что преступление не принесло ожидаемого результата, – закончил за нее мысль Григорий. – Не просто не дало, а все еще и осложнило: оказалось, что снова надо начинать бороться за наследство.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});