Обнаженная - Висенте Бласко-Ибаньес

Перерывая жадными пальцами футляры, ленты, платки и перчатки, онъ наталкивался на воспоминанія, связанныя всегда съ его собственною личностью. Эта несчастная жила для него, только для него, какъ-будто личная жизнь ея была не въ счетъ и имѣла значеніе лишь въ связи съ его жизнью. Маэстро нашелъ, тщательно и благоговѣйно уложенныя, среди лентъ и картонокъ, фотографіи тѣхъ мѣстъ, гдѣ протекли ихъ молодые годы – римскихъ памятниковъ, холмовъ старой папской области, венеціанскихъ каналовъ; всѣ эти воспоминанія о прошломъ были, очевидно, очень дороги ей, потому что были связаны съ образомъ мужа. Въ бумагахъ онъ нашелъ засушенные цвѣты, хрупкіе и плоскіе; тутъ были и роскошныя розы, и скромные полевые цаѣточки, и сухія травы, все безъимянныя вещи, безъ всякой цѣнности. Но Реновалесъ догадывался о ихъ значеніи и понималъ, что цвѣты связаны съ какими-нибудь счастливыми минутами, совершенно забытыми имъ.

Портреты художника изъ разныхъ періодовъ его жизни выглядывали изо всѣхъ угловъ и изъ подъ горъ тонкихъ носовыхъ платковъ. Затѣмъ Реновалесъ увидѣлъ нѣсколько пакетовъ писемъ; чернила поблѣднѣли отъ времени. Художникъ изумился, взглянувъ на почеркъ; онъ былъ знакомъ ему и вызывалъ въ немъ неясныя воспоминанія, точно лицо человѣка, имя котораго невозможно вспомнить. Ахъ, какой дуракъ!.. Это былъ его-же собственный, некрасивый и неизящный почеркъ юныхъ лѣтъ, когда онъ умѣлъ легко дѣйствовать только кистью. Передъ нимъ лежалъ на желтой бумагѣ весь его романъ, всѣ его умственныя усилія для изложенія «красивыхъ вещей», точно онъ былъ литераторомъ. Всѣ письма были на лицо: и изъ досвадебнаго періода, когда, разставшись послѣ пріятнаго свиданія или разговора, они испытывали потребность изложить на бумагѣ то, чего не смѣли высказывать вслухъ, и другія, съ итальянскими марками, полныя хвастливыхъ объясненій въ любви, – маленькія записочки, которыя онъ посылалъ женѣ, когда уѣзжалъ на нѣсколько дней въ Неаполь или въ какой-нибудь мертвый городъ въ окрестностяхъ Рима. Далѣе письма изъ Парижа, адресованныя въ венеціанскій палаццо; въ этихъ онъ тревожно спрашивалъ о здоровьѣ малютки, желая знать, какъ идетъ кормленіе, и дрожа отъ страха передъ возможностью неизбѣжныхъ дѣтскихъ болѣзней.

Ни одно изъ его писемъ не было потеряно; всѣ были здѣсь, тщательно спрятанныя, продушенныя любовью, перевязанныя лентами, которыя служили какъ бы повязками прошлой жизни, обращенной въ мумію. Письма же Хосефины потерпѣли иную судьбу; ея любовь на бумагѣ разсѣялась, исчезла въ пустотѣ. Письма ея остались, забытыя, въ карманахъ стараго платья, сгорѣли въ отельныхъ комнатахъ, попали можетъ быть въ чужія руки, вызвавъ жестокій смѣхъ надъ наивною любовью молодой женщины. У него хранилось только нѣсколько писемъ, но и тѣ были не отъ жены, а отъ другой женщины. И при мысли объ этомъ Реновалесъ почувствовалъ угрызенія совѣсти, страшный стыдъ за свой дурной поступокъ.

Онъ читалъ первыя строки нѣкоторыхъ писемъ съ удивленіемъ, какъ будто они были написаны не имъ, и наивно изумлялся своему страстному стилю. И это было написано имъ самимъ!.. Какъ любилъ онъ въ то время свою Хосефину!.. Ему не вѣрилось даже, что эта любовь могла кончиться такъ холодно. Онъ удивлялся теперь своему равнодушію за послѣдніе годы, не помнилъ о непріятностяхъ ихъ совмѣстной жизни, видѣлъ свою жену только такою, какъ она была въ молодости, съ яснымъ лицомъ, серьезною улыбкою и восторженнымъ взглядомъ.

Реновалесъ продолжаль читать письмо за письмомъ съ такимъ увлеченіемъ, точно это былъ интересный романъ. Его радовала теперь собственная добродѣтель въ молодомъ возрастѣ, когда организмъ бурно предъявлялъ свои требованія, а онъ соблюдалъ чистоту и приверженность къ женѣ, единственной женщинѣ, которую зналъ послѣ свадьбы. Онъ испытывалъ радость, смѣшанную съ грустью, какъ дряхлый старикъ, увидѣвшій свой портретъ въ юномъ возрастѣ. И онъ былъ прежде такимъ! Въ глубинѣ души его заговорилъ тономъ упрека серьезный голосъ: «Да, такимъ… но тогда ты былъ хорошимъ, тогда ты былъ честнымъ человѣкомъ».

Онъ углубился въ чтеніе, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что время идетъ. Вдругъ онъ услышалъ шаги въ сосѣднемъ корридорѣ, шуршанье юбокъ, голосъ дочери. На улицѣ ревѣлъ гудокъ; это дерзкій зять торопилъ его. Боясь быть застигнутымъ, онъ вынулъ изъ футляровъ ордена и ленты и поспѣшно заперъ шкапъ.

Академическое торжество оказалось для Реновалеса чуть не крахомъ. Графиня нашла, что онъ очень интересенъ. Лицо его было блѣдно отъ возбужденія, грудь – увѣшана звѣздами и орденами, передъ бѣлой рубашки перерѣзанъ нѣсколькими цвѣтнымм лентами. Но какъ только онъ всталъ среди всеобщаго любопытсва, съ тетрадкою въ рукѣ, и сталъ читать рѣчь, въ публикѣ поднялся шопотъ, вскорѣ чуть не заглушившій его голосъ. Онъ читалъ глухо и быстро, однообразно и скучно, точно школьникъ, который жаждетъ только кончить поскорѣе, не отдавая себѣ отчетавъ своихъ словахъ. Громкія репетиціи въ мастерской и тщательное изученіе театральныхъ жестовъ не принесли ему никакой пользы! Мысли его были, казалось, далеко, очень далеко отъ торжества, и глаза его видѣли только буквы. Нарядная публика разошлась, довольная тѣмъ, что собралась лишній разъ, но многія дамы посмѣялись надъ рѣчью, закрывшись газовыми вѣерами и радуясь, что могутъ косвенно пустить шпильку своей доброй пріятельницѣ графинѣ де-Альберка.

– Какой ужасъ, голубушка! Что это случилось съ маэстро?

II

Проснувшись на слѣдующее утро, маэстро Реновалесъ почувствовалъ неудержимое стремленіе къ свѣту, широкому пространству, свѣжему воздуху и вышелъ изъ дому вверхъ по аллеѣ Кастельяна къ холмамъ около дворца для Выставокъ.

Наканунѣ вечеромъ онъ обѣдалъ у графини де-Альберка, давшей, въ честь вступленія его въ Академію почти оффиціальный банкетъ, на которомъ присутствовало большинство важныхъ завсегдатаевъ ея дома. Графиня сіяла отъ удовольствія, какъ будто праздновался ея личный успѣхъ. Графъ окружалъ знаменитаго маэстро такимъ вниманіемъ, точно совершалось великое событіе въ его артистической дѣятельности. Онъ такъ преклонялся передъ всѣми внѣшними знаками отличія, что съ благогонѣніемъ глядѣлъ на академическую медаль, единственную, которой не хватало среди его крестовъ и орденовъ.

Реновалесъ плохо спалъ ночь. Шампанское за обѣдомъ у графини плохо подѣйствовало на него. Онъ вернулся въ свой особнякъ съ нѣкоторымъ страхомъ, какъ будто его ждало дома что-то ненормальное, чего онъ самъ хорошенько не понималъ. Онъ снялъ строгій фракъ, мучившій его нѣсколько часовъ, и легъ въ постель, изумляясь непонятному страху, не покидавшему его до порога дома. Онъ не находилъ теперь вокругъ себя ничего особеннаго; комната его выглядѣла такъ-же, какъ всегда. Онъ скоро уснулъ отъ усталости и отъ тяжелаго пищеваренія послѣ важнаго банкета, и ни разу не проснулся за ночь. Но сонъ его былъ тяжелъ и продолжителенъ, и снились ему видѣнія, отъ которыхъ онъ, навѣрно, стоналъ.

Поздно утромъ, когда его разбудили шаги лакея въ сосѣдней уборной, Реновалесь догадался по скомканнымъ и сбитымъ простынямъ, по каплямъ холоднаго пота на лбу и по чувству разбитости во всемъ тѣлѣ, что ночь прошла для него очень безпокойно, среди нервныхъ вздрагиваній и кошмара.

Мозгъ его, затуманенный еще сномъ, не могъ разобраться въ воспоминаніяхъ ночи. Онъ понималъ только, что видѣлъ во снѣ что-то тяжелое и печальное, и можетъ быть даже плакалъ. Единственное, что онъ запомнилъ твердо, было блѣдное лицо, выглядывавшее изъ чернаго тумана безсознательности, словно образъ, вокругъ котораго сосредоточились всѣ его мечты. Но это была не Хосефина; на лицѣ этомъ лежало выраженіе созданія изъ другого міра.

Ho по мѣрѣ проясненія его ума въ то время, какъ онъ мылся и одѣвался, и лакей помогалъ ему одѣвать пальто, Реновалесъ сопоставлялъ воспоминанія и рѣшилъ, что это была, вѣроятно, все-таки Хосефина… Да, это она. Теперь онъ вспоминалъ, что ему приснился ночью тотъ запахъ, который не покидалъ его наканунѣ ни на минуту, который помѣшалъ ему при чтеніи рѣчи въ Академіи и сопровождалъ его даже на банкетѣ, поднявъ между нимъ и Кончею легкую дымку, сквозь которую онъ глядѣлъ на графиню, не видя ея.

Свѣжій утренній воздухъ окончательно разогналъ туманъ въ его головѣ. При видѣ широкаго пространства, разстилающагося подъ холмами Выставки, мигомъ улетучились изъ его головы ночныя воспоминанія.

На площадкѣ около Ипподрома дулъ вѣтеръ съ горъ. Идя противъ вѣтра, Реновалесъ чувствовалъ въ ушахъ шумъ далекаго моря. Вдали, надъ красными крышами домиковъ и зимними тополями, голыми, какъ метлы, ярко сверкала бѣлоснѣжная, зубчатая цѣпъ Гуадаррамы на лазуревомъ пространствѣ. Огромныя, вершины ея, казалось, были сдѣланы изъ соли. Съ другой стороны лежала. углубившись въ складку почвы, вся масса города Мадрида съ его черными крышами и острыми башенками; весь городъ былъ подернутъ легкою дымкою, придававшею зданіямъ на заднемъ планѣ неясныя очертанія горъ.