Мемуары везучего еврея. Итальянская история - Дан Сегре

Сама мысль о присяге на Библии и последующем лжесвидетельстве мучила меня уже целую неделю. Я находился на пороге осуществления этого акта во имя еврейского патриотизма и казарменной солидарности, и это будет последним шагом на пути моих несбывшихся надежд. Во время первого года войны я не участвовал ни в одной военной акции, только постоянно поднимался на гофрированную крышу, которую мы регулярно мазали грязью, чтобы замаскировать ее от воздушных налетов невидимого противника. Наш старший сержант-валлиец, длинный и тощий парень, страдал гораздо больше от мучившей его язвы желудка, чем от тяжелой и нудной работы по командованию еврейскими рекрутами, и он любил эту барщину проводить на крыше, потому что там он мог переводить болезненные спазмы своего желудка в наш сизифов труд. Суть труда состояла в следующем. Мы замешивали красноватую землю Сарафенда с водой, оттаскивали ведра с этой смесью на крышу, где распределяли ее на горячем гофрированном железе, а затем ждали, пока грязь высохнет, ветер унесет ее и мы начнем все сначала. Эту технику, должно быть, изобрели древние египтяне, чтобы ее использовали строители пирамид, хотя наш старший сержант не уставал напоминать, что это помогает бороться против нацистов. Мы мстили ему работой под звуки похоронного марша, сочиненного нашим товарищем по части, получившим в родной Австрии образование композитора и дипломата. Текст этого марша состоял из особо изысканных слов на иврите, поносящих нашего валлийского мучителя. Композитор был странным парнем, его новое еврейское имя, Цви Бен-Йосеф (т. е. «сын Иосифа»), таило в себе прошлое, глубоко отпечатавшееся на его задумчивом лице. Когда мы служили в одном взводе «Палестайн Баффс», он еще не отрастил бороду, которую носил, когда несколько лет спустя был убит при защите Кфар-Эциона, религиозного кибуца близ Иерусалима. Ирония судьбы: он, по его собственным словам, был совершенно равнодушен к иудаизму. Рассказывают, что пулеметная очередь трансиорданца прошила ему живот, когда он играл на аккордеоне. Этот инструмент вместе с деревянным ящиком был неотъемлемой принадлежностью его подразделения. На нем он сочинил несколько самых известных песен того времени. Истинным «сладкопевцем» был он, мой товарищ Цви Бен-Йосеф, одним из последних настоящих бардов! Однажды я спросил, что означает для него самого его музыка. Он ответил: «Она смягчает боль души, раненной воспоминаниями о прекрасных временах, которые ни к кому из нас уже не вернутся».

Теперь арабский арестант поменял свою позицию. Он стоял посреди лужайки, механически потирая бедра, как будто пытался убрать со своего комбинезона масляные пятна. Как и я, он заметил приближение автомобиля и думал, что в нем сидят судьи. Но нет, то был только дежурный офицер, приехавший, чтобы проверить, все ли готово к заседанию трибунала. Шотландский капрал поднял нас по стойке «смирно». Так мы стояли несколько минут, после чего вернулись к своим делам и мыслям. Я ушел с веранды, чтобы помочиться за эвкалиптом возле железной дороги. Справлять, не стесняясь, свою малую нужду, прогнать струей мочи муравья в спасительную трещину в теплой земле — это придало мне ощущение свободы, которое напрочь отсутствовало в гарнизонных уборных. Как я уже отметил, на большой военной базе в Сарафено статус и раса были некоторым образом связаны с метаболизмом: там были отдельные уборные для рядовых солдат, сержантского состава и офицеров. Упомянутые учреждения разделялись также для мужчин и женщин, белых и черных, военных и гражданских лиц. Освященное демократией равенство выражалось их одинаковой формой — это были длинные прямоугольники, тем же внутренним устройством, что и в кибуце, и джутовыми занавесками, защищавшими посетителя уборной от нескромного постороннего взгляда. Поскольку эти свободно болтающиеся занавески не достигали пола, взору прохожего открывалась целая коллекция всевозможной обуви, существующей под солнцем империи. Но горе тому, кто зашел не в свою уборную! Военная полиция, декорированная белыми ремнями, сияющими пряжками и красными беретами, не находила, похоже, лучшего занятия, чем устраивать засады для тех, кто ошибся адресом. Только австралийцы вели себя так, как будто находились по ту сторону добра и зла. В свободное время они не утруждали себя тем, чтобы отдавать честь офицерам, управляли своими подразделениями, автономными сообществами гигантов в военной форме, и всегда были веселыми и дерзкими. Проиграв долгое сражение клопам, праздновавшим в их бараке, они подожгли деревянное бунгало. Когда мы вместе с пожарными побежали туда, австралийцы велели нам убираться прочь, а сами сели на пол, пили пиво и, как дети, радовались, глядя на устроенный ими гигантский костер.

Мы, еврейско-палестинские рекруты, сразу же стали испытывать восхищение перед этими австралийцами в надежде когда-нибудь создать свою национальную армию, такую же беззаботную и свободную от тяжелой военной дисциплины. А пока что мы были только взводом зеленых рекрутов, которые ожидали прибытия дополнительных добровольцев, чтобы со временем стать батальоном той боевой Еврейской бригады, которую Еврейское агентство («Сохнут») хотело создать в качестве ядра будущей еврейской армии, и британцы сопротивлялись этому. В то время я очень мало разбирался в политических проблемах, в которых, как впоследствии оказалось, был замешан. Вернувшись на скамейку на веранде, я с унынием вспомнил, как стал добровольцем. Это началось в 1941 году, в тот день, когда по радио объявили, что немцы бомбят Белград. Эта новость застала нас на железнодорожной станции Биньямины, поселка у моря, построенного Ротшильдами, где мы ждали поезда, на котором должны были вернуться в школу. Среди моих одноклассников был выходец из Югославии, позже ставший главнокомандующим Армии Обороны Израиля[77]. Он объяснил нашим учителям причины бомбежки и ее возможные последствия. Сербы и македонцы, сказал он, будут воевать с кем угодно, хорваты и словенцы тем не менее присоединятся к державам Оси. Югославия, таким образом, может оказаться поделенной между Италией, Венгрией и Германией. Слушая его, я думал о долине в районе Карниа, где я проводил летние каникулы, о прогулках вдоль югославской границы, о посещении вместе с отцом, инспектировавшим бывшие под его командой военизированные подразделения, подземных бункеров, которые охраняли дорогу от Тарвиса к Загабрии. Имена далеких, хорошо знакомых мест гонялись друг за другом вокруг станции Биньямина, как обрывки газет, что ветер крутил в воздухе. Сидя в тени эвкалипта, я следил за ними глазами, гадая, что там написано. Сильный порыв ветра поднял один из обрывков в воздух, направив его сперва в направлении виноградников, бесконечно растянувшихся по подножию горы Кармель, затем повернул обратно, сперва налево, потом направо, и под конец приземлил его на песчаную дорогу поселка. Серый осел опустил голову к земле и, отгоняя длинными ушами мух, терпеливо ждал, чтобы кто-нибудь обратил на него внимание. Босоногий араб, подоткнув под ремень полу своей галабии[78], сидел на поваленном стволе сухого дерева, глядя на нас без всякого интереса. Я по-прежнему заставлял себя думать о Диком Западе, пытаясь представить себя на пограничной станции среди ковбоев и индейцев, которые ожидают, когда их стадо коров громыханием копыт возвестит о своем приближении. Вокруг меня царствовала тишина, лишь изредка нарушаемая голосами моих товарищей, которые наполняли фляжки водой из станционного резервуара. Усталые и вспотевшие после длинного похода, они обсуждали последние военные новости и результаты экзаменов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});