Я послал тебе бересту - Янин Валентин Лаврентьевич

Продолжим чтение надписей на иконе. Посредине иконы, над головами молящихся новгородцев, еще одна надпись: «Молятся рабы божий Григорей, Марья, Яков, Стефан, Евсей, Тимофей, Олфим и чады Спаса и Пречистой Богородицы о гресех своих». Все взрослые члены молящейся семьи, как видим, поименованы. Но надпись содержит и еще одну важную деталь. Ту ее часть, где упоминаются Спас и Богородица, исследователи обычно понимают как указание на адресатов молитвы. Но грамматическая форма надписи недвусмысленна. «Рабы божий» молятся действительно Спасу и Богородице, но надпись-то именно молящихся называет «рабами божьими Спаса и Богородицы». Так могли написать лишь тогда, когда хотели обозначить, в каком приходе молятся эти люди, иными словами, надпись указывает «адрес» изображенных на ней людей. Значит, чтобы выяснить, где они жили, нужно отыскать приход, в котором одновременно были бы церкви Спаса и Богородицы.

В Новгороде был только один такой приход. В него входили две стоящие рядом церкви: Спаса на Ильине улице и Знамения Пречистой Богородицы. Но ведь как раз в пределах этого древнего прихода и заложен Ильинский раскоп, где обнаружена усадьба с воздвигнутыми на ней в конце XIV или начале XV века каменными хоромами. Разумеется, в этом приходе были и другие усадьбы. Икона может и не быть прямо связанной с комплексом, исследованным в 1962—1967 годах. Но мы теперь хорошо знаем, что основой городской боярской организации была патронимия, а это увеличивает шансы близкого родства нашей усадьбы и знаменитой иконы.

Иконе «Молящиеся новгородцы» свойственна одна странность, до сих пор ставящая исследователей в тупик. Она написана в 1467 году. Спустя одиннадцать лет Новгород потерял самостоятельность и был присоединен к Москве. А спустя еще несколько лет Иван III, решив окончательно разделаться с любыми возможностями противодействия ему со стороны новгородских феодалов, произвел так называемый «вывод». Он принудительно выслал из Новгорода всех бояр и других крупных землевладельцев, расселил их по московским городам, а на их место прислал москвичей. Вскоре была организована перепись новгородских земельных владений с указанием, кому до «вывода» принадлежал тот или иной участок, село или вотчина. Казалось бы, в материалах этой переписи — писцовых книгах — мы легко обнаружим всю изображенную на иконе боярскую семью. Однако ее там нет. В чем дело?

Обратим внимание еще на одную интересную деталь. Антип Кузьмин, давая заказ художнику, подобно своему предшественнику XII века, нужно думать, говорил ему: «Григория ту написить, Марью, Якова...». Но почему же он не добавил: «Антипа ту написить, Кузьму...»?' Почему среди изображенных, нет ни его, ни его отца?

 Ответ на все эти вопросы, как мне кажется, дает одно обстоятельство, бросающееся в глаза. В надписи ИКОНЫ поименованы только взрослые участники моления. Дети имен не имеют и обозначены просто: «чады». Дети не имели христианских имен до тех пор, пока не были крещены. Почему же не крещены эти «чады»? Не успели их крестить? Но это можно бы сделать, пока писалась икона. Не могли их крестить только в одном случае — если они к тому времени умерли. Но тогда понятны и все остальные странности иконы. На ней изображены не живые люди, а люди, к 1467 году уже умершие. Они, в отличие от заказчика иконы Антипа, находятся около престола божества и молят не только о своих собственных грехах (какие могут быть грехи у умерших сразу после рождения младенцев!), но и об оставшихся на земле родственниках. Если это так, значит в 1467 году был жив не только Антип, но и его отец Кузьма. А новгородцев, изображенных на иконе, ив самом деле нет никакого смысла искать в писцовых книгах конца XV века. Они жили в середине, а может быть и в первой половине XV века.

Попробуем проверить этот вывод. В 1475 году, когда в Новгород приехал Иван III, его встречали все новгородские бояре, имена которых сохранил летописец. В их числе было трое с именем Кузьма. Из этих троих Кузьма Феофилатов и Кузьма Остафьевич Грузов жили на Софийской стороне, а Кузьма Овин — на Торговой. Между тем Кузьма Овин, как и его родной брат посадник Захарья Овин, были детьми Григория, в котором с наибольшей вероятностью можно предполагать посадника Григория Кирилловича Посахно, владельца знаменитого в истории русского прикладного искусства серебряного ковша. Если наши сопоставления верны, то изображенный на иконе «Молящиеся новгородцы» Григорий и есть Григорий Посахно. И не исключено, что он был потомком Феликса и одним из первых владельцев открытого на Ильинском раскопе каменного терема.

И книжка с картинками

В конце раскопок 1952 года экспедиция  провожала уезжавшего в Москву Артемия Владимировича. На вокзал пришли в полном составе — что-то около ста человек студентов и сотрудников, у которых на счету было уже свыше восьмидесяти берестяных грамот, а в перспективе сотни новых находок. И пока не отошел поезд, сто человек дружно скандировали: «Сто грамот найдем!». А кто-то добавил: «И книжку с картинками!».

Над этим пожеланием тогда весело посмеялись. Но в нем в сущности не скрывалось ничего несбыточного. О том, что на бересте писали книги, ведь было хорошо известно гораздо раньше, чем найдена первая берестяная грамота. Почему бы в земле не оказаться такой книжке? Или хотя бы обрывкам такой книжки, отдельным ее тетрадям или страницам? Когда мы представили себе реальность такой находки, у всех даже дух захватило. И, в частности, вот по какой причине.

Известно, что в древней Руси рядом с официальной книжной культурой, насквозь пронизанной элементами церковного мироощущения, развивалась светская культура, отразившаяся и на страницах официальных летописей, и в рассказах о деяниях святых подвижников, но в основном жившая вне стен монастырских библиотек и смыкавшаяся е поэтическим устным народным творчеством. Светская литература древности поддерживалась главным образом изустно, но она имела и письменную традицию, сохранившую для нас редчайшие свои драгоценности. Редкость памятников древнерусской светской литературы объясняется двумя причинами. Во-первых, светские книги бытовали главным образом в светской среде, то есть в деревянном доме, а не в каменном укрытии церкви или монастыря. Значит, и горели они в пожарах чаще, чем духовные книги. А во-вторых, при фантастической дороговизне книг их изготовление в монастырях направлялось в значительной степени «социальным заказом» того времени: переписка светских книг — кроме летописей — в стенах монастырей не была желательной для средневековых ревнителей благочестия.

А если так, значит именно берестяная книга могла быть главной опорой письменной традиции в развитии светских жанров древнерусской литературы. Значит, именно на бересте можно надеяться прочитать в будущем новые литературные шедевры древности.

Лето 1953 года началось с твердой уверенности, что «сто грамот и книжку с картинками» обязательно найдем. Однако выполнить первую половину этого пожелания оказалось много легче, чем его вторую, столь заманчивую часть. Сто грамот было найдено уже в 1953 году, в 1956 году их число перевалило за двести, в 1957 году их уже более трехсот, в 1961 году одной из очередных находок дан четырехсотый номер. А вот книжек что-то не находилось. И даже листов из книг в числе грамот отметить было невозможно.

Постепенно складывалось убеждение в том, что книжек, а тем более с картинками, в мире исписанной бересты искать безнадежно. Целиком их не выбрасывали. Во время пожара вместе с иконами не выносили. А если и раздирали на листы, то, может быть, раз в сто лет, не чаще. Только дважды выдался случай снова помечтать на тему, родившуюся в 1952 году на новгородском вокзале: когда в 1956 году нашли рисунки Онфима и когда в 1957 году мы прочли письмо Якова куму и другу его Максиму с просьбой прислать ему «чтения доброго». Эта просьба лишний раз напомнила о существовании мало изведанного мира литературных образов древней Руси. За строчками письма Якова, мы, вместе с ним жаждавшие '«чтения доброго», увидели библиотеку Максима Овцифоровича, в которой среди дорогих пергаменных книг были, наверное, и дешевые берестяные.