Пулковский меридиан - Лев Успенский

Немецкую эскадру вели лучшие адмиралы кайзера, такие же вояки, как наши друзья Хиппер и Шеер. А русскими никто не командовал, поверьте мне, Кэннеди! Да, да, никто! У их флота не было никакого адмирала! Им распоряжалась коллегия фанатиков, где, повидимому, журналистов и политиков было не в пример больше, чем моряков! Ну, и что же случилось! Вы думаете, большевики врассыпную бежали? Нет, Кэннеди! Нет! Большевики приняли бой. Большевики выдержали бой. Бежать пришлось немцам… Объясните-ка это мне; вы — говорите, а я посмотрю, как вы станете выкручиваться…

Ральф Кэннеди пожал плечами:

— Немцы в тысяча девятьсот семнадцатом сами были уже накануне революции, Макферсон; я думаю, сказалось именно это. Но, кроме того, мы-то ведь пока еще не воюем с Россией?!

Макферсон в это время полулежал на койке своего хозяина под фотографией не слишком красивой, но, видимо, весьма благонравной молодой леди; рядом красовалось цветное изображение другой леди, безусловно, далеко не столь благонравной, но зато весьма привлекательной на вид.

Кэннеди искоса поглядывал на гостя… так юн, а уже столь продвинут по службе! Уполномоченный толстяка! Говорят — его любимчик, чуть ли не дальний родственник. Гм! Да, это — марка! Это тебе не то, что болтаться всю жизнь на каком-нибудь проклятом «Сомареге» или «Зубийце!»[23]

Макферсон улыбнулся.

— О да, вы правы, старина! Война?! Нет, что вы, как можно! Разве это — война! Мы не воюем с Россией; мы только убиваем ее солдат. Мы даем оружие ее врагам. Мы заперли русские моря и топим красные корабли… Мы фотографируем их берега, ищем слабину в их обороне. Делается все, чтобы эта злосчастная страна погибла. Очень основательно делается, Кэннеди! Но… воевать? Ни под каким видом!.. Вам предстоит просто прогуляться вон туда, — он махнул рукой за иллюминатор, — и посмотреть, что творится между Лужской лубой и Копорским заливом… Для чего? Ну, с одной стороны, — из научных побуждений… Ах, конечно, я забыл!.. Прежде всего — из любви к русским: их там чрезмерно мучают большевики! Но, по правде говоря, Кэннеди, я возлагаю не слишком много надежд на эту нашу с вами совместную экскурсию…

— Хотел бы я знать, Макферсон, — проговорил несколько сбитый с толку офицер, — на что вы, чёрт вас возьми, возлагаете надежды? Вы — личность загадочная: лицо, уполномоченное высокими сферами, а говорите так, что…

— Так все говорят, Кэннеди, там, у нас… Он сам так говорит и так думает, мой патрон… Мы же с вами — не на митинге в Гайдпарке… Хотя нет: мы именно на таком митинге. Избиратель не хочет войны. Превосходно: ее и нет. Разве вы не видите?

Руководители политики желают, чтобы Россия перестала существовать… Ну что же? Вот для этого-то мы с вами… Я — циничен? Мы имеем право на цинизм, Кэннеди! А что до того, на что именно я возлагаю надежды, то, — он совсем откинулся на койке, потягиваясь, — вот что я вам весьма доверительно скажу. Там, в Кронштадте (мы оба офицеры флота его величества, Кэннеди!), верховной силой является маленький человек по фамилии Буткевич. Он — тоже офицер флота его величества, только не короля Британии, а императора России. Теперь он — начальник артиллерии Кронштадтской морской базы большевиков.

Все случается в мире, но я (я немного знал когда-то господина Буткевича и его супругу), я не думаю, чтобы он был чрезмерно хорошим комиссаром… Вот так…

Начальником штаба Кронштадтской большевистской базы назначен господин… фамилия не играет роли… Пожалуй, это не совсем осторожно со стороны красных, Кэннеди: бедняги не знают, на чье имя я недавно открыл счет в Гельсингфорсском банке и почему… Понимаете?

— Вы противоречите себе, Макферсон… Только что вы говорили, будто они обходятся без командиров… Без старых командиров, подразумеваю я…

— Я не противоречу, ничему, Кэннеди! Жизнь противоречива сама по себе, а наш с вами долг видеть эти противоречия и пользоваться ими… Алло! Алло! Посмотрите-ка… Или нет; лучше давайте поднимемся на палубу… Скорее! Захватите бинокль!

Они торопливо поднялись на бак, потом и на мостик «Сомарега».

Вечер был тих, очень тих, таинственно тих. Море, освещенное с запада, лежало розовое и гладкое, как подсвеченное зеркало. На юго-востоке над ним протянулась гряда белых, но тоже подкрашенных кармином облачков. В их направлении Джон Макферсон и указывал теперь рукой: «Смотрите, смотрите, старина!.. Вот о н и!»

Обычно от Койвисто видно море и только море — залив тут достаточно широк. Но иногда выпадают тихие летние вечера, когда тайные силы рефракции поднимают кверху то, что обычно кажется незримым, утонувшим в волнах. Человеческий взгляд изгибается, следуя за выпуклостью земли. Невидимое становится ему доступным.

Так было и в тот вечер. За широкой гладью воды, — там, как раз под облачной цепью! — вдруг поднялась из моря узкая синяя полоска. Далекий берег забрезжил, как мираж, со своими возвышенностями и впадинами, с зубчиками лесов и провалами глубоких бухт.

Макферсон проявил чрезвычайное волнение. Он схватил командира корабля за руку.

— Дайте! Дайте мне бинокль, Кэннеди! — бормотал он. — Их берег! Как на ладони! Я узнаю, узнаю… Вот, вот… Вон мыс Колгомпя… Вот это, должно быть, Лужская губа… Смотрите, смотрите: Россия!

Он поднес бинокль к глазам. Он жадно впился в него. Но в этот миг что-то внезапно изменилось в атмосфере. Видение дрогнуло, затуманилось, поплыло… Минуту спустя все исчезло. Русский берег скрылся от нетерпеливых жадных английских глаз.

* * *

«Гавриил» вышел в море на рассвете. За Толбухином он лег на заданный курс. Погода обещала быть ясной; день зародился жаркий.

В Кронштадте, радуясь раннему лету, цвела черемуха. В перелесках в западной части Котлина ее было очень много; большие росистые букеты матросы и их барышни приносили в город каждый день.

Теперь эти букеты — дар пылких девических сердец — виднелись на корабле повсюду — и в каюте командира, и на мостике, и в кубриках экипажа, и даже возле стомиллиметровок палубы.

Нежный миндальный аромат примешивался к тому машинному маслянистому запаху, который неистребим на современных стальных кораблях…

Когда были сделаны все дела, связанные с отплытием, Павел Лепечев задержался на корме, смотря, как убегают за ахтерштевень белые водовороты пены; как созданный движением судна легкий ветер шевелит гроздья цветов на одном из этих, собранных неумелыми руками благоуханных, зелено-белых, словно пенистая морская вода, веничков.

Странная мысль неожиданно пришла ему в голову. Что-то, видно, изменилось в матросском сердце, в матросской душе за последние годы: пять, семь лет назад не стала бы братва собирать цветки, приносить букеты на судно; казалось бы смешно: флотский — и с пуком черемухи! Даже… стыдновато!

А вот теперь — несут. Никто не заставляет, никто не дает «добро» на то, чтобы приносили, а несут! Идет такой Никеша Фролов, — «ужас мирового буржуазиата», пересеченная шрамом бровь делает страшным его тронутое оспинами лицо; глаза всегда навыкате; руки татуированы так, что смотреть дрожь берет… И в этих руках — черемуха! И выражение конфузное; самому не верится: Никеша Фролов — в барышнях ходит! Цветки нюхать приучился! А отчего так? Хорошо это или плохо?

Павел нагнулся к белым кистям и понюхал тоже. Сильный милый запах вошел в его легкие, стукнул в виски… И сразу — сразу! — мелькнул перед глазами угол парка, Лесновского парка, на Выборгской… Очень давно, еще в отрочестве, когда ему было всего лет четырнадцать…

Тоже была весна; тоже цвела черемуха… Человек, которого он не только уважал, которого он обожал всем своим сердцем подростка, — Петр Петрович Гамалей, сын Петра Аполлоновича, — поручил ему отнести записку (небольшой такой конвертик!) туда, в Лесной… Дождаться на зеленой скамеечке пониже институтского корпуса (он уже хорошо знал эту скамеечку), пока подойдет девушка, у которой в руке будет букет черемухи…

Девушка скажет ему: «Здравствуй, милый мальчик!..» Он должен ответить ей: «А я вас не признал, барышня…» Тогда она ответит ему: «Ну как же, голубчик? На Кушелевке-то встречались!» И если она ответит так, — только если так! — в этом случае он должен отдать ей письмо и уйти не оглядываясь.

Это он все сделал: ушел. Но — странная вещь: не оглянуться ему вдруг оказалось трудно, очень трудно. Почти не под силу. Смешно, четырнадцать лет всего было мальчишке, а вот поди…

Такие у нее (какая там «барышня?» Настоящая была рабочая девчурка с Выборгской, намотчица от Эриксона!), такие были у нее темные и вместе с тем ясные, радостные глаза; такой милый круглый подбородок, разделенный пополам глубокой ямкой; такой белозубый, счастливо и открыто улыбающийся рот при суровом, деловитом нахмуре круто изогнутых юных бровей, что… Эх, о чем говорить?!

Дюжина годов улетела, а как сегодня видит он, едва повеет вот этим миндальным пенистым запахом весны, песчаную дорожку в Лесновском парке (в горку была дорожка!), ослепительно сверкающую сквозь листву белую стену института, столбик с дощечкой у самой земли, на котором написано красивыми буквами: «Черемуха европейская», и еще несколько слов не по-русски, и ее под этим деревом… Голос у нее был глубокий, грудной, не по годам бархатистый и низкий: такие голоса русского человека за сердце берут…