Сказки и истории - Макс Фрай

Мне повезло: в соседнем подъезде жила девочка Наташа, непревзойденный мастер чердачно-подвального саспенса. Она была старше нас года на два-три, но дело тут, думаю, не в возрасте: взрослые - и родители, и дурищи-няньки, и даже авторы самых любимых сказок не смогли бы напугать детей нашего двора так, как это удавалось Наташе. Думаю, она была настоящим гением, маленьким Моцартом практически.

Сперва Наташа населила нашу тихую, засаженную липами улочку толпами серебристо-белых призраков, разгуливающих по булыжным мостовым при свете фонарей. Облик их прекрасен, а взгляд смертоносен: если призраки заметят, что ты подглядываешь за ними из окна спальни и посмотрят тебе в глаза - все, скоро умрешь, никакие врачи и уколы не помогут. Вот, дескать, все помнят, как умер дядя Леша из пятого подъезда, но никто, кроме нее, Наташи, не догадывается, почему. Думают, "от сердца". А она-то знает...

Потом Наташа рассказала нам о мертвом фашисте, которого когда-то, в самом конце войны, похоронили в нашем дворе, на том самом месте, где теперь стоят мусорные контейнеры. По словам Наташи, мертвый фашист изредка вылезает из могилы, бродит по помойке, пожирает наш мусор и оглядывается по сторонам в поисках жертвы: кого бы загрызть? Мальчик Сережа Степанов, помните, толстый такой, белобрысый, однажды пошел вечером выносить ведро и его увидел, но успел убежать - думаете, почему Степановы вдруг, ни с того, ни с сего взяли и уехали в другой город? А вот поэтому!

Мы и не сомневались.

Сейчас-то у меня руки чешутся дофантазировать, будто мы называли мертвого фашиста "Помойник" (покойник с помойки), но это неправда. Он внушал нам такой ужас, что мы вообще не говорили о нем. Зато помнили - всегда. И ходили вокруг свалки кругами, замирая от ужаса, томясь недобрыми предчувствиями. Родители наши в то лето недоумевали: с какой стати дети вдруг решили помогать им по хозяйству, выносить каждый вечер мусорное ведро? Понятно почему: кто же лишний раз испугаться откажется?..

Потом Наташа нанесла последний, сокрушительный удар по нашему сознанию. Рассказала не слишком внятную, зато исполненную подлинной жути историю о том, как ночью в ее запертую спальню по очереди стучались родители, мама и папа. Говорили какие-то странные вещи, требовали открыть задвижку, но Наташа не сдавалась: вцепилась в подаренный бабушкой браслет-"талисман" и притворилась, будто спит и ничего не слышит. А наутро спрашивает родителей: "Зачем вы ко мне ночью стучались?" А они и говорят: "Что ты, доча, никто к тебе не стучался, мы ночью спали".

Это была совершенно прекрасная и разрушительная идея: оказывается, доверять нельзя никому. Фундамент моего мира основательно пошатнулся. Прежде мне и в голову не приходило, что мама и папа, вроде бы самые надежные люди в мире, могут взять, да и превратиться в призраков каких-нибудь, ни с того, ни с сего. Ну или призраки возьмут да и прикинутся родителями, какая разница?

Моя комната, к слову сказать, не запиралась на задвижку, и этот факт чрезвычайно меня тревожил. До сих пор не понимаю: как мне удалось выжить в такой обстановке?

©Макс Фрай, 2004

Про смех

Когда мне было тринадцать лет, мне пришлось почти месяц провести в больнице, с хитроумным переломом ключицы.

Это, в общем, не очень интересно, просто необходимое введение в контекст.

Вышло так, что в нашей палате был телевизор, поэтому она стала своего рода клубом, местом, где в положенное и неположенное время тусовались все, кто мог хоть как-то передвигаться.

Детская травмотология, отделение хирургии - то еще место. Ни одного целого человечка, все поломанные. У каждого что-нибудь болит. Не настолько, чтобы орать диким голосом (в таких случаях делали обезбаливающие уколы), а вот просто - болит, более-менее выносимо, потому что боль, не превышающая какой-то порог, довольно быстро становится привычной. Даже засыпать не очень мешает, а уж бодрствовать - точно можно.

Собственно, к чему я это все.

Такого непрерывного, непрекращающегося веселья, как у нас в палате, никогда больше не было в моей жизни. Шутили, хохотали, кривлялись почти непрерывно. Телевизор, собственно, был только одним из поводов для веселья, мы даже программу "Время" встречали солдафонским ржачем, потому что Вовка из второй палаты (переломы обеих рук) предложил представить, что диктору в это время под столом - ну, понятно, что делают.

У нас, в общем, девяносто процентов шуток были такого свойства - все же подростки, девочки и мальчики вперемешку, неуклюжие гипсовые статуэтки - что с нас взять?

Веселье наше не унималось даже по ночам, когда телевизор заканчивался, а на большой балкон, выход на который был аж из трех палат, сползались все, кто не мог ни заснуть, ни выпросить обезбаливающее у ночных медсестер с гестаповскими замашками. Ну, то есть, практически вся тусовка и сползалась. Там мы поначалу пытались травить мистические байки и прочие страшные истории, но всегда почти сразу скатывались обратно, в хохот, и Черные Руки, эти кошмары нашего детства, больше не душили беззащитных маленьких мальчиков, а учили их заинматься онанизмом. И так далее, господа гусары. Можете себе представить.

Я думаю, это с тех пор у меня сформировалась такая программа: смеяться и других смешить, когда больно. Вот и выходит, что шучу я практически непрерывно.

Мне уже, честно говоря, изрядно поднадоел собственный имидж: что ни скажу, все забавно получается. Но иначе, наверное, нельзя.

©Макс Фрай, 2004

Про ликер "Вебер"

Венгерский апельсиновый ликер алого цвета появился в нашем городе во второй половине восьмидесятых и стал, как мне кажется, идеальным вещественным символом рубежа эпох.

На смену советским пельменным в ту пору как раз приходили пластиковые джунгли кооперативных кафе-ресторанов, а "Вебер" (на бутылке было написанно латинницей: "Weber"), соответственно, занял экологическую нишу "Розового", "Мятного", "Кофейного" и прочих ликеров, разноцветных детенышей социалистического Зеленого Змия.

Импортных напитков в ту пору появилось, хоть жопой жри (что, собственно, и происходило), но "Вебер" имел два неоспоримых достоинства: во-первых, был более-менее дешев, а, во-вторых, на этикетке было написано по-русски: "подарит вам истинное Маслаждение".

Это была чистая правда.

"Наслаждением" тогдашнее наше состояние, при всем желании, не назовешь. Разве только "маслаждением": новые ощущения пропитывали нас легко и стремительно; на поверку же оказывались тяжелыми, неудобоваримыми, избыточными - порой до тошноты. И - о, да, - несмываемыми, как и положено масляным пятнам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});