Столкновение - Александр Проханов

Сердце Хамсина учащенно забилось. Затаив дыхание, он на цыпочках прошел вдоль перегородки и оказался во дворе, прямо у заднего борта машины.

Теперь предстояло решать: либо бежать через двор на улицу, что, по его мнению, было равнозначно верной гибели, либо попытаться угнать грузовик. Но и это опасно. Водитель поднимет тревогу, и далеко уехать Хамсину не дадут. Кроме того, в кабине может сидеть шофер-напарник.

Оставался еще один вариант. Забраться в камеру рефрижератора и таким образом покинуть территорию гостиницы. Конечно, риск, авантюра. Но этот путь все же давал шанс на спасение.

И когда из склада раздались торопливые шаги, Хамсин уже не колебался. Он сделал рывок, ухватился за скобу, подтянулся и, скользнув в щель, образованную неприкрытой дверцей камеры, оказался внутри, между коробок и ящиков. В темноте он больно ушиб колено. С трудом превозмогая боль, забился в дальний угол и замер.

Лязгнула дверца, щелкнул замок. Спустя немного времени взревел мотор, и машина медленно покатилась.

Судя по тому, как Хамсина качнуло, грузовик выехал из ворот и завернул на улицу. Пусть теперь ждут, злорадно усмехнулся Хамсин. Пусть ждут хоть до утра.

Машина ехала все быстрей. Было сыро и холодно. Как долго можно здесь выдержать, спросил себя Хамсин. Час? Больше?

Он зажег спичку и огляделся. Изнутри камера была вся покрыта инеем. Найдя круглый циферблат термометра, Хамсин на ощупь пробрался к нему и зажег новую спичку. Когда он соскоблил ногтями изморозь, то увидел, что стрелка застыла на делении с цифрой восемь. Холоднее, чем в разгар зимы в Медоре, подумал Хамсин. А на нем всего лишь тонкий пуловер.

Однако рефрижератор набит битком. Следующий пункт доставки должен быть рядом, черт возьми!

Но расслабляться нельзя. Надо двигаться. Все время двигаться. Иначе легко замерзнуть — схватить воспаление легких, отморозить ноги.

Внезапно он обратил внимание на какой-то новый шум, исходивший из угла камеры, — мерный и дробный. Он снова зажег спичку и увидел наплывающие на него клубы ледяного пара. Этот болван включил компрессор, разозлился Хамсин. Пора дать знать о себе, иначе до следующей остановки не выдержать.

Карабкаясь по ящикам, он протиснулся к передней левой стенке камеры и ожесточенно забарабанил по ней кулаками. Сначала он сопровождал удары яростными криками, но быстро осип. И тогда начал бить в стенку ногой.

Никакой реакции не последовало. Наоборот, ему показалось, что машина убыстрила ход.

Не слышит. Торопится добраться до места. Ну ничего, осталось, наверное, немного, подбадривал себя Хамсин.

Негнувшимися пальцами он вытащил еще одну спичку, зажег ее и взглянул на термометр — минус двенадцать. И становилось все холоднее.

Хамсин подполз к задней дверце и, с трудом поднявшись, несколько раз ударил по ней плечом. Он так закоченел, что почти не почувствовал боли, когда о защелку ссадил себе кожу на руке.

В изнеможении он опустился на коробки. Его трясло. Надо было собраться с силами и вновь стучать, стучать, стучать без передышки, пока его не услышат.

Под колесами заскрипел гравий, и рефрижератор запрыгал на ухабах. Хамсин поднял голову, прислушался. Это не город. Куда его завезли?

Зашипели воздушные тормоза. Машина остановилась. Хамсин закричал — хрипло и отчаянно, зашлепал заледеневшими ладонями по полу, по борту, по ящикам.

Урчание мотора прекратилось. Хлопнула дверь кабины. Только ровно и бесстрастно постукивал компрессор.

И Хамсин все понял. Выманить его из гостиницы и загнать в этот ледяной капкан — таким был изуверский план О’Коннора. Когда он бежал от полиции, когда искал путь к спасению, ему этот путь подсказали. Он должен был не просто умереть, а исчезнуть с лица земли — без следа, без возврата.

Хамсин лежал на коробках. Лежал долго. Он чувствовал, что ему становится все теплее. Жаркие вихри, тропический зной постепенно окутывали его. Солнце медленно поднималось в зенит.

О том, что однажды вошло в его жизнь и превратило в пустыню его душу, думал в свои последние минуты Хамсин — «песчаный ураган».

Анатолий Ромов

ПРИЗ

Солдаты бежали от президентского дворца. Там, в торговых кварталах и у небоскребов на набережной Республики, слышалась стрельба. Филаб, жена Кронго, подхватила детей и села в первый попавшийся «джип». Кронго не успел удержать ее. Ему пришлось кинуться вслед за «джипом». Потом совсем близко взорвался снаряд. Кронго затащили в первый же дом. Он вырвался, но «джип» уже затерялся в общем потоке. Он побежал на автобусную станцию, но там все было разбито, плакали дети, растрепанный человек что-то кричал в громкоговоритель. Филаб здесь не было. Кронго кинулся к порту.

Лежа на берегу океана, он еще не мог понять, что все кончено, перевернуто. Он хорошо слышал, как пули щелкают о камни обрыва. Он сейчас думал об Альпаке. Но если правда то, что кричали солдаты, если всех бауса действительно расстреливают, то ведь почти все конюхи на ипподроме — бауса… Мелькнуло — в Берне, чистом, солнечном, ясном, этого не могло быть. Но ведь за девять лет он почти забыл Берн. Кронго на секунду будто ощутил шершавый круп Альпака, дергающийся под ладонью. Он хорошо слышал одиночные выстрелы и очереди из автоматов — там, над прибоем у пляжей и отгороженным от них рейдом. Звук автоматов казался слабым, приглушенным. Потом грохнуло, и Кронго не сразу понял, что это орудийный залп. Еще один. Возле кургузого обшарпанного парохода, стоявшего перед волнорезом, распустился белый фонтан. До приезда, еще в Европе, Маврикий Кронго привык называть бесконечность, которая уходила от берега, по-европейски — море, океан. Но сейчас он называл эту бесконечность на языке матери — вода! Рядом, в кустах, затрещала очередь автомата — на этот раз громко, она почти оглушила его. Несколько человек в незнакомой серой форме, стреляя, выбежали из зарослей. Они гнались за двумя — худым молодым африканцем и стариком, который с ожесточением петлял в кустах, отстреливаясь на ходу. Оба были в форме народной милиции, и то, что за ними сейчас велась охота, казалось диким. Кронго почувствовал: что-то натянулось внутри. Наконец молодой вздрогнул, продолжая бежать, согнулся — наверное, очередь настигла его. Потом согнулся старик. Кронго зажмурился. Он слышал падающее, хрипящее, корчащееся под деревом. Он боялся крови.

Он вспомнил. Тогда здесь еще была «заморская территория», и он ненадолго приехал из Европы. Филаб было шестнадцать. Кронго должен был участвовать в розыгрыше Большого кубка Африки. Он думал, что прилетит только на несколько дней — опробовать дорожку, выступить, победить и уехать. Под ним тогда шел отец Альпака, бесподобный, непобедимый Пейрак-Аппикс. Реальными фаворитами кроме Кронго считались француз Ги Флавен на Монтане и маленький американец Дональд Дин. Дин привез Стейт Боя, жеребца, о котором писали все газеты и который не знал поражений в Западном полушарии.

Воспоминание исчезло. Кронго прислушался. На листе перед его глазами медленно ползла тропическая божья коровка. Она оставляет за собой след. Кронго удивился — до чего ровно расположены на лиловых надкрыльях синие круги. Он вгляделся в океан. Там все без изменений. Прозрачно-зеленые волны перемешиваются, крутятся, как жернова. Только не смотреть на убитых. Опять тишина. Не на убитых, а в океан, туда, где огромные, словно застывшие волны громоздятся до самого горизонта, так что кажется, будто глыбы хрусталя долго сваливали с огромного обрыва, а теперь оставили сверкать под солнцем. Оттуда сейчас тянет, как обычно, прохладой. Маврикий Кронго привык на протяжении всех сорока пяти лет своей жизни твердить и повторять себе: «Я как белый, я такой же, как белый, я ничем не отличаюсь от белого». Но внутри, в себе самом, он не считает и не хочет считать себя ни белым, ни черным. Он просто Маврикий Кронго. Хотя жизнь вместе с отцом в Европе, своя конюшня в Берне, Женевский ипподром, Париж, привычки, недостатки, профессия — все давало ему право считать себя белым… Земля под ним дрогнула, у кормы парохода снова возник пышный фонтан. Должна же быть какая-то разница между морем и океаном. Язык белых, простой, ясный, четкий, давал множество оттенков и градаций — океан, залив, лагуна, бухта. Кронго услышал шум машины и лихорадочно отполз в кусты. Ноги и руки его двигались сами, независимо от сознания. Он рожден от белого, худощав, смугл, похож на корсиканца… Если бы не утренняя стрельба, не эти два трупа, там, в кустах, не переворот, не возвращение белых, он бы посмеялся над собой. Он, главный тренер рысистой и скаковой конюшен, директор ипподрома, с самого утра действует и живет как насекомое. Как навозный жук, почувствовавший, что над ним занесли ногу. Но ведь он не имеет никакого отношения ни к политике, ни к партиям, ни к Фронту освобождения. Странное чувство — будто его тело само ощущает опасность и само защищается. Он успел скинуть джеллябию. Его костюм для тренинга и шорты просвечивают сквозь кусты. В конце концов он только специалист, он только…