Ястреб халифа - К. Медведевич

— Устал, наверное, раскатывать город по камешку, — вдруг неожиданно для себя добавил командующий Правой гвардией.

Он не хотел себе признаваться в этом — в конце концов, Хасан ибн Ахмад в своей жизни взял на копье немало городов и много раз пировал в захваченных крепостях, заставляя себе прислуживать вдов и дочерей побежденных, — но осада и гибель Аль-Мерайа оставили у него какой-то… неправильный?.. пожалуй, да, неправильный привкус. Да, мятеж необходимо было подавить, да и казнь бунтовщиков у рва не показалась ему чем-то из ряда вон выходящим — это был не первый День Рва, который знала Аш-Шарийа. Но зрелище терзаемых стервятниками непогребенных тел верующих и груды обгоревших камней на месте гордой аль-кассабы, жемчужины замков Ар-Русафа, — вот это уже было чересчур. Но что поделаешь: нерегиль при упоминании нарушившего клятвы мятежного города начинал беситься так, что никто не посмел ослушаться его приказов — даже зная, что командующий сразу после штурма уснул и теперь спит и ничего не видит и не слышит, они все сделали по его слову.

"Насосался ашшаритской крови, теперь глаза продрать не может, упырь эдакий". Хасан подумал так — и сам испугался. Самийа умел читать мысли — это было истинной правдой. А вдруг он слышит его, Хасана, и во сне?

Халиф Аш-Шарийа, стоявший над своим погруженным в сон командующим, испытывал схожие чувства. Впрочем, вздохнул про себя Аммар, после расправы над Аль-Мерайа охотников присягать на верность, а потом отступать от присяги сильно убавится, это как пить дать.

— Яхья?..

Старый астроном присел над свернувшимся под плотной тканью щуплым тоненьким телом. Положил палец на бьющуюся на шее жилку и прислушался к пульсу. Покачал головой, посмотрел на Хасана и остальных сардаров и тихо спросил:

— Вы ему воды давали?

Военачальники переглянулись. Им хотелось сказать, что к сумеречнику после истории с воротами подойти боялись — не то что раскрыть ему рот и залить туда воды.

— Дайте сюда кувшин, — приказал Яхья ибн Саид.

Получив медный узкогорлый шамахинский кувшин, он попросил сардаров покинуть шатер. Аммар сел на ковер в изголовье спящего Тарика и стал наблюдать за действиями астролога.

А тот перевернул самийа с бока на спину, подложил ему ладонь под затылок и приподнял тяжелую голову с посеревшими от пыли волосами.

— Мне понадобится твоя помощь, о мой халиф, — обратился он к Аммару, кивая на кувшин с водой.

И, надавив пальцами в основании челюсти, раскрыл самийа рот. Аммар наклонил кувшин, засунул длинный носик между высохших губ и стал осторожно, по капельке вливать в нерегиля воду. Тот, как ни странно, глотал ее, не выплевывая и не кашляя. Впрочем, глаза самийа оставались закрытыми. Затем Яхья смочил в воде край своего изара и обтер нерегилю лицо. И вздохнул:

— Он, конечно, не человек, но мы не должны забывать, что он тоже живой. Они его чуть не уморили. Если… когда-нибудь потом… он снова уснет так надолго, помни, о сын Амира, — ему нужно давать пить. Понемногу, но чем чаще, чем лучше. Поставить солнечные часы и поручить невольнику вот так вливать ему воду в губы.

Ибн Саиду уже давно перевалило за шестьдесят, и в последнее время он неважно себя чувствовал: старика донимали боли в суставах и в спине, да и зрение оставляло желать лучшего — Яхья все чаше просил ученика или раба почитать ему вслух, чтобы не разбирать самому завитки вязи в книгах и бумагах.

Затем он свернул джуббу и подложил нерегилю под голову и ослабил кожаный пояс. И принялся развязывать тесемки на вороте его рубахи. Оттянув воротник, Яхья посмотрел под него и нахмурился. Аммар нагнулся, чтобы поглядеть самому, и охнул: под горлом самийа, прямо над ямкой между ключицами, отпечаталась кровавая узкая полоска — словно от тонкого тугого шнура. Но каким-то странным, нездешним чувством, Аммар угадывал, что шнурок или тетива тут не при чем, — и красный оттиск на шее Тарика заставил его содрогнуться от необъяснимого отвращения, замешанного на страхе перед потусторонним.

— Что это? — у него аж мурашки по спине забегали.

Яхья лишь печально покачал головой. И взял в руки левую ладонь самийа, осторожно развернув ее к свету. Аммару уже не хотелось смотреть, но он посмотрел: на ладони вспухли две какие-то странные, отвратительные, воспаленного вида царапины. Они крест накрест располосовывали кожу нерегиля: одна шла от запястья к пальцам, вторая — вдоль линии жизни. Астролог осторожно надавил на бугорки под длинными расслабленными пальцами самийа — и в сочащихся сукровицей бороздках выступили капли крови. Яхья снова покачал головой и осторожно уложил бессильную руку вдоль тела.

— Что это? — превозмогая позывы отвращения, снова поинтересовался Аммар.

— Когда нерегильскому ребенку делают его волшебный камень, мириль, ладонь надрезают вдоль этих линий — так, из крови и силы, рождается кристалл, помогающий им освобождать текущие в их телах энергии.

— Но у него же больше нет камня? — удивился Аммар.

— Это-то и плохо, — вздохнул астролог. — Боюсь, о мой халиф, что сейчас ему… худо. Очень худо.

— А… это… на шее?

Яхья задумался. Наконец, он ответил:

— Оно-то меня и волнует больше всего. Я думаю, о мой повелитель, что самийа терзает некий род безумия. Он мечется, совершает страшные поступки, от этого страдает еще больше, боль усиливается, от боли у него смеркается в голове, и он совершает вещи страшнее прежних — и так снова и снова, по новому кругу, его кружит между болью и ненавистью.

— Это то, о чем говорил тот аураннский маг, Илва-Хима? Мы отобрали у него камень и он повредился в уме?

— И это тоже, — расстроенно ответил Яхья. — Но мне кажется, что более всего нерегиль мучается от того, что он и хотел бы прекратить безумствовать — но у него не выходит.

— Что же делать? — в Аммаре заговорило нечто вроде сочувствия к пойманному в ловушку собственной природы свирепому существу, но он решил не поддаваться на уловки человечности — истории с масджид Куртубы ему хватило с лихвой, чтобы больше не обманываться насчет нерегиля.

— Хорошо бы дать ему передышку, о мой халиф.

— Передышку?..

— Удалить на время от кровопролития. Ему нужно успокоиться и примириться с собой.

— Удалить от кровопролития? Ты шутишь? Да нам его отдали как раз для этого — чтобы он сражался по моему приказу!

Старый астролог молчал, опустив голову. Аммар вздохнул, подумал и ответил:

— Хорошо. Пусть разберется с Исбильей, а потом я велю отвезти его куда-нибудь в горы — пусть передохнет и остынет от боев, раз уж ему так кружит голову запах крови.

Исбилья,

десять дней спустя

Они принимали послов в разоренном доме Салаба ибн Язида, факиха Исбильи.

Деревянные решетки окон внутреннего двора были выломаны, и щепки и обломки разметало по синей плитке пола. Фонтан уже высох — Тарик еще неделю тому назад приказал перекрыть и засыпать отводные каналы Вад-аль-Кабира, питавшие сады за стенами медины. Говорили, что женщины занимали очередь к колодцам засветло, а потом покорно сидели и ждали, когда настанет их черед наполнить кувшины — иногда до вечера, закрываясь от палящего солнца платками. Дороги в долины, откуда на рынки Исбильи привозили припасы, перекрыли еще раньше. Пожары в предместьях и вопли избиваемых людей отбили у горожан желание высовываться за высокие надежные стены — люди предпочитали есть муку без масла и запивать ее водой, чем рисковать жизнью, пускаясь на поиски съестного в соседние вилаяты. Правда, когда в Исбилье ритль риса стал стоить динар, многие отважились на вылазки. Кто-то сумел вернуться с ишаком, нагруженным мешком фиников и хукками и хукками муки — феллахи охотно выменивали еду на шелковые ткани и драгоценности. А кто-то попался летучим, вооруженным луками и дротиками всадникам в белых чалмах Аббасидов — и их вешали на воротах распотрошенных домов предместья, прямо в виду городских стен.

Город агонизировал долго, целых восемь дней — пока прошлой ночью стену медины не сотрясли три мощных взрыва: это взорвались бочки с порохом, заложенные в высохшие русла каналов — вода текла под стены города через выложенные камнем и забранные мощными решетками тоннели. В них-то и прокрались лазутчики и заложили туда заряды. Потом катапульты стали посылать в кипящие переполохом и паникой кварталы медины снаряды с зубьянским огнем, в проломы вошла конница и тяжелая пехота халифа — и к утру все было кончено.

Теперь лишь в огромной пятничной масджид Исбильи, знаменитой своим аль-минаром, и в аль-касре еще оставались защитники. Там также собрались все, кто сумел укрыться в доме молитвы и в укрепленном дворце во время страшного ночного штурма. Целый день и целую ночь запершиеся там люди изнывали от страха — лазутчики ибн Хальдуна потрудились на совесть, расписывая ужасы резни в масджид Куртубы, кровавые подробности осады аль-Мерайа и истребления ее жителей, а также то, как на базарной площади Куртубы казнили Бени Умейа.