Карпинский - Яков Кумок

Академиков обвиняют задним числом в том, что, витая, дескать, в эмпиреях, они были далеки от реальной действительности. Это неверно. Доказательством тому, что академия эта будто бы далекая и оторванная от жизни организация, остро и скоро отзывалась на злобу дня, служит самая дата первого после восстания собрания академиков. Они собрались на экстраординарное общее собрание 18 ноября (по новому стилю), через десять дней после Октябрьского вооруженного восстания; общему же собранию предшествовали конфиденциальные совещания, одно из которых носило даже название конференции.

«Протокол экстраординарного общего собрания № 15, _ 306. Президент А.Карпинский сообщил, что согласно выраженному некоторыми членами Конференции желанию созвано настоящее заседание ввиду того, что происшедшие события угрожают гибелью стране и необходимо, чтобы Российская Академия наук не молчала в такое исключительное время. Во время открывшихся прений были прочитаны проекты заявлений от имени Академии, но так как ни один проект не был принят, то постановлено избрать комиссию из академиков: А.А.Шахматова, А.С.Лаппо-Данилевского, С.Ф.Ольденбурга, М.А.Дьяконова, Н.С.Курнакова и М.И.Ростовцева для составления текста обращения и представления его экстраординарному общему собранию 21 ноября».

Что называется, сухое протокольное изложение, но угадывается, какие страсти кипели в малом конференц-зале! И 21 ноября здесь вновь собираются академики, и Лаппо-Дапилевский от имени комиссии зачитал текст заявления (который на сей раз собрание припяло), тон которого своей решительностью и «манифестационностью» совершенно непохож на «академический»! Казалось бы, все ясно. Позиция академии определена. Не будем торопиться.

Обратимся к воспоминаниям А.В.Луначарского.

«Сейчас же после совершения пролетарского переворота волею партии я был поставлен на ответственный и тяжелый пост народного комиссара по просвещению. В один из первых дней я в своем кабинете увидел высокоуважаемых гостей — представителей Академии наук: президента А.П.Карпинского, вице-президента В.А.Стеклова и непременного секретаря С.Ф.Ольденбурга».

Тут небольшая, но характерная неточность: в 1917 — 1918 годах Стеклов еще не был вице-президентом, этот пост занимал ботаник И.П.Бородин. Однако последний устранился от деятельности, не имевшей прямого отношения к его науке. Стеклов везде выступал «за» вице-президента, а в 1919 году был избран на этот пост. Луначарский не рассказал, о чем беседовал он с высокоуважаемыми гостями и как складывалась беседа, однако нет сомнений — это вытекает из всего содержания воспоминаний, — что стороны остались довольны друг другом. Более всего этот визит напоминает разведку, и она принесла добрые результаты.

Современные исследователи подвергают сомнению дату встречи. Считается, что она не могла состояться «в один из первых дней» (так у Луначарского). Действительно, на поверхностный взгляд крайне сомнительно, чтобы ученые отправились к наркому до 21 ноября (дата экстраординарного общего собрания) и в ноябре вообще. Но, рассуждая так, мы рассуждаем «логически», между тем поведение академиков «нелогично». Память все-таки не подвела Анатолия Васильевича; веским свидетельством тому служит следующий отрывок из его книги «10 лет культурного строительства в стране рабочих и крестьян». Академия, пишет он, «имеет одну политическую заслугу: она была едва ли не первым ученым обществом, которое в буквальном смысле слова на другой или на третий день по сдаче Зимнего дворца явилось ко мне как к большевистскому наркому просвещения с заявлением, что они готовы при новых условиях, при новом правительстве работать с прежним рвением над своей научной работой. Это не значит, — оговаривается Луначарский, — что Академия наук в своем составе и во всех своих работах приспособилась к нашим условиям».

Ставить что-либо в  п о л и т и ч е с к у ю  з а с л у г у  — ответственный для наркома шаг, и вряд ли Луначарский на него решился, если бы не был уверен в своих словах.

Итак, позиция академии изначально противоречива. Она настороженно отнеслась к Октябрьской революции, а вместе с тем ищет контактов с Советской властью. Примем во внимание и то, что руководство академии было хорошо осведомлено о личности вождя революции. Сергей Федорович Ольденбург был знаком с Владимиром Ильичем много лет. В середине восьмидесятых годов он входил в научно-литературное общество и там близко сошелся с Александром Ильичом Ульяновым.

«Владимир Ильич посетил меня после насильственной смерти Александра Ильича, которую мы, близко знавшие покойного, переживали тяжело и глубоко... Помню внимательное, мрачное лицо Владимира Ильича во время моих рассказов о его брате. Он почти все время молчал, а я рассказывал, причем он только изредка прерывал меня вопросами. Вопросы главным образом касались работы покойного... о политике почти не говорили. Сам я останавливался подробнее на глубоком интересе, который Александр Ильич питал к людям. «Вы правы, — сказал Владимир Ильич, — он жил и работал для людей, о себе, о своем никогда не думал». И мне казалось, что другой жизни сам Владимир Ильич не понимает... Я чувствовал, что Владимир Ильич все запоминает, что у него все это увязывается с тем, что он сам знал и помнил о брате. Наш разговор прерывался долгими молчаниями, и мы оба понимали, что думаем о том, о ком говорили... Много лет прошло после этой встречи, пришла революция... На этом новом пути вождем и строителем стал Владимир Ильич, тот, глубокую человечность которого выявила для меня наша первая встреча...»

Но «глубокой человечности» и ждали прежде всего от вождя революции академики! И, расспрашивая Ольденбурга, они лишний раз убеждались в том, что в своих ожиданиях не ошиблись.

Знаком был с Владимиром Ильичем и А.А.Шахматов, директор Библиотеки Академии наук, выдающийся филолог. Ленин еще в 1891 году посещал библиотеку; потом, как установлено по документам, в 1894-м. Вернувшись из эмиграции в апреле 1917 года, Владимир Ильич посетил рукописное отделение библиотеки. Об этом посещении поведал В.Д.Бонч-Бруевич в книге «В.И.Ленин и Библиотека Академии наук».

А.А.Шахматов и С.Ф.Ольденбург были у Ленина в Смольном.

Все это как будто бы за то, что опасаться нечего и в стане академиков должно водвориться спокойствие. Чем глубже погружаешься в изучение документов этой переломной и по своему значению ни с чем даже не сопоставимой в истории академии эпохи, чем глубже стараешься вникнуть в психологию академиков, тем более охватывает атмосфера неопределенности, жгучей, тревожной и неразрешимой. Она-то и была господствующей в их среде. Мы говорим «академия», «академики», не расчленяя понятий, но академики-то были разные, и академия была неоднородна! Разные по политическим взглядам, человеческим качествам, темпераменту, наконец, просто по состоянию здоровья. Поэтому позиция академии сложнее, чем половинчатая, как определили мы ее выше, и неопределеннее.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});