Разводящий еще не пришел - Николай Камбулов

— Вы как себя чувствуете?

— Нормально.

— Дня через три вас выпишут.

— Слышал.

Громову, хотелось наедине поговорить с Волошиным, и поэтому, когда Бородин от врача направился к выходу, он задержался в палате. Подойдя к солдату, подполковник по-отцовски положил ему на плечо руку и доверительно спросил:

— Что же будем делать, Павлуша?

— Не знаю.

— Хочешь служить?

— Не знаю.

— Шофером ко мне пойдешь? Я тебя за месяц обучу, вместе будем ездить.

— Вместе? — Волошин вдруг почувствовал слабость в ногах, опустился на кровать, закрывая руками лицо. Громов молчал. Он знал: за совершенный проступок солдата надо судить, таковы законы воинской службы, и в то же время понимал: Волошин жестоко оступился не по своей воле. «Ну, командир, решай, как быть, ты — высшая власть в полку», — Громов знал, что не так-то легко оправдать Волошина, и в то же время почему-то верил, что это единственный путь вырвать солдата из цепких лап баптистов.

— Я возьму вас, товарищ Волошин.

Павел поднял голову:

— Служить, значит?

— Да, служить... Своему народу служить.

— А Цыганок тоже остается в армии?

— Он зачислен в расчет пусковой установки.

На улице ветер разогнал тучи, и в палату хлынул солнечный свет.

V

Солдаты и сержанты, подлежащие увольнению в запас, размещались в одноэтажном здании, расположенном на окраине города. Рыбалко ездил сюда на мотоцикле, на дорогу уходило пятнадцать — двадцать минут. Но сегодня старшина решил идти пешком: уж очень не хотелось видеть, как представители штаба округа и уполномоченные по организованному набору рабочей силы будут агитировать солдат остаться в Сибири — на здешних предприятиях и в колхозах. Рыбалко шел медленно, надеясь, что хоть часть этой неприятной для него процедуры пройдет без него. Он еще не верил, что таких молодых и здоровых, которым служить да служить, все же увольняют из армии. На полпути встретил Шахова: лейтенант возвращался из штаба дивизии, где проходили десятидневные методические сборы.

— Хотите посмотреть проводы?.. Увольняют все же, — с грустью сказал Рыбалко, прикуривая от зажигалки. Зажигалка была новая, оригинальная, она заинтересовала Шахова.

— Сам смастерил?

— Делать-то нечего, вот и занимаюсь ерундой. Тоска! А тут еще жена уехала: у сына экзамены, теперь задержится надолго. А может быть, и совсем не приедет, советует уходить в отставку, пишет: хоть поживем немного спокойно... Все они, бабы, такие: если муж держится за юбку — это и есть спокойная жизнь. Вот же нация! Их как будто не интересует, что американцы дырявят землю атомными взрывами. Приезжай, поживем спокойно... Да что я, рыболов? Или курортник?.. Спешить надо нам, товарищ лейтенант. Пушечки забрали, ракетные установки дали. Грозное оружие, слов нет, но его надо изучить, освоить. А время не ждет, в сутках-то двадцать четыре часа...

По дороге Шахов сообщил, что Военный совет округа обсудил их почин, что доклад по этому вопросу делал сам полковник Гросулов и что совет одобрил начинание и рекомендовал этот способ стрельбы по закрытым целям для других артиллерийских частей.

— Волнует меня одно хорошее дельце, — сказал Шахов после небольшой паузы. — У нас в училище работал технический кружок. Мы называли его громко — вечерний университет. Курсанты с большим желанием посещали занятия. Что, если такой университет организовать в нашей части?

Рыбалко немного повеселел: он как-то слышал от генерала Захарова, что при освоении новой техники фактор времени играет основную роль, а вечерний университет — это хороший резерв учебного времени.

— Каждый запишется, товарищ лейтенант, — подхватил Рыбалко. — Ты подумай, подумай хорошенько и предложи, командир поддержит. Жизнь нонче такая, что она никак не вкладывается в привычные рамки, рвется на простор, из обжитых рамок выходит... На днях узнаю: мои «резервисты» потихоньку сколачивают бригаду добровольцев, готовых остаться в здешнем колхозе. Тоже необычно: отслужили ребята в Сибири и тут же остаются. Правда, пришлось одному лекцию прочитать: ты отслужил свое, говорю, и валяй куда хочешь, но солдат не смей остужать, не морочь им головы сладкими пирогами, им еще рано убирать палец со спускового крючка.

Шахов подумал: «Каким ты был, таким и остался, Максим Алексеевич».

— Не рано ли сокращают армию? — продолжал Рыбалко. — Ликвидировали полк... Там, за океаном, наверное, радуются. Или я уж такой осел, что ничего не соображаю? Начнется война, и ствольная артиллерия пойдет в дело. Ракета, конечно, хорошая, грозная штука, но орудие — вблизи оно ловчее...

— А штык, Максим, как ты смотришь на это оружие? Наши деды и прадеды им ловко дырявили груди врагам своим. Выходит: мы должны держаться и за штык?

— Не знаю... Только хлопцев этих я бы еще придержал в армии, — продолжал свое Рыбалко. — Куда торопиться, коли там, в этих самых НАТО и СЕАТО, военными маневрами тишину будоражат. И наши раны еще не зажили. У меня, например, они очень ноют, всякие воспоминания в голове пробуждают. Я, Игорь Петрович, видел, как начиналась война, видел сорок первый год. Жуть что было в начале войны. Лежишь, бывало, в окопчике, держишь в руках бутылку с зажигательной смесью, а фашист бомбами кроет и кроет. Потом в атаку танки на тебя бросает. Что ж тут с бутылкой сделаешь, кинешь ее — она, проклятая, в воздухе галгочет, как индюк, а не летит туда, куда надо, или за дерево заденет и упадет на землю живехонькая, лежит, бедная, поблескивает на солнце... Приходилось под танки бросаться.

А что сделаешь, коли на тебя движется враг!.. Нет, брат, тем, которые не знали начала войны, таких, как я, трудно понять. Ракета ракетой, а человек крепче любого атома! — закончил Рыбалко, войдя во двор.

К вечеру казарма опустела, остался только Одинцов. «Бывший писарь бывшей батареи», — с горечью подумал Рыбалко. Одинцов заявил, что решил ехать домой в незнакомый для Рыбалко городишко Бобров, и солдата не стали уговаривать. Старшина назначил его дневальным.

— До утра постоишь, завтра документы получишь, — сказал Рыбалко, намереваясь немедленно уйти из этого опустевшего помещения, притихшего, как сиротинушка. Горела одна лампочка у двери, в казарме стоял полумрак. В ушах Рыбалко еще звучали и оркестр, и напутственные речи офицеров, и заверения солдат, что они и на гражданке не посрамят доброго имени армейского человека... Звучали так явственно и так мучительно, что старшине действительно хотелось быстрее покинуть казарму. Но он не ушел сразу. В глаза бросилась плохо заправленная кровать у окна. Рыбалко поправил матрас, подушку, выровнял одеяло.

— Одинцов, кто на этой кровати спал? — спросил он солдата, разгибая спину.

— Петр Арбузов, водитель тягача из третьего дивизиона.

— Откуда он?

— Из Ярославля, товарищ старшина.

Ответы Одинцова понравились Рыбалко. Хозяина койки он хорошо знал: и что солдат родом из Ярославля, и что обучился Арбузов шоферскому делу в полку, и что попросился он с группой уволенных в подшефный колхоз механизатором — пожелал остаться в Сибири... Спросил об Арбузове просто так, для проверки, не забыл ли уже Одинцов своих ребят-однополчан, гвардейцев.

— А ты почему уезжаешь? — Город Бобров Рыбалко не знал, полагал, что это какой-то степной, неприметный городишко и, наверное, в нем нет даже приличного кинотеатра.

— Наш городок старинный, построен еще при Екатерине Второй, расположен он, товарищ старшина, возле реки Битюг. Река полноводная, с отлогими берегами. Ее перегородить небольшой плотиной, и вода побежит по полям... Лето у нас засушливое, часто выгорают хлеба. Надо орошать их.

Рыбалко, вспомнив, что Одинцов окончил гидрологический техникум, спросил:

— Плотину будут возводить?

— Думаю, что возьмутся за это дело. Построят...

Теперь он понимал, почему Одинцов стремится в родные края, — у него есть мечта, добрая мечта: этот рыжий долговязый парень, служа в армии, думал о борьбе с засухой, о хлебе. И это понравилось Рыбалко.

— Поезжай, поезжай. Потом мне напишешь о плотине.

Одинцов мельком взглянул на Рыбалко, на его усатое, посеревшее за последние дни лицо, подумал: «К этому времени и вы, товарищ старшина, уволитесь из армии».

— Адрес вы знаете, впрочем, пишите на часть, получу.

Одинцов сказал:

— Ладно, пришлю... Места у нас хорошие, лучший заповедник бобров, ценные и умные зверюшки. А воздух какой там! Чистый-чистый. Вот бы где вам, товарищ старшина, поселиться на жительство. Тишина, одним словом, — заповедные места. Приезжайте...

Рыбалко вздрогнул. Он хотел было резко ответить Одинцову, но сдержался, ногой подвинул скамейку к столу, сел. Вынул из нагрудного кармана потертые листки, исписанные мелким почерком. Руки его дрожали, и весь он вмиг преобразился.

Одинцов забеспокоился:

— Вам плохо, товарищ старшина?

Рыбалко молчал, уронив голову на грудь.