Год две тысячи четыреста сороковой - Луи-Себастьен Мерсье

Печатные сообщения о «Годе две тысячи четыреста сороковом» появились в периодических изданиях на французском языке, выходивших вне Франции, — главным образом в Голландии. Гаагский журнал «Bibliothèque des sciences et des beaux-arts» называл анонимного автора книги «ревностнейшим другом добродетели и народа» и «явным врагом Откровения и нынешнего режима у него на родине», а самый роман — сочинением «смелым» и «необыкновенным», но несколько странным и далеко не всегда справедливым.[302] Весьма сочувственной была статья в амстердамской «Gazette littéraire de l’Europe». Автор статьи увидел в романе мечтания «честного человека» и «хорошего гражданина», наделенного чувствительным и отзывчивым сердцем. Пророчества Мерсье восхищали его ясностью, доступностью, они не выходили за пределы правдоподобия и основывались на принципах «здоровой и просвещенной философии»: «Он не возвещает ни гибели вселенной, ни знамений, ни чудес; он предсказывает реформу законов и нравов; он предлагает восприимчивым читателям заманчивую и приятную перспективу счастливого и радостного будущего, которым они не воспользуются, но которым могут воспользоваться их потомки».[303]

По всей вероятности, Мерсье не прошел мимо этих отзывов, и в таком случае он должен был испытать немалое удовлетворение. Однако в еще большей степени о полезности его труда свидетельствовал читательский успех книги, издания которой следовали одно за другим. Выходили они по преимуществу в Лондоне, как и прежде — анонимно и без ведома автора, с огорчением открывавшего в них добавления и искажения. К досаде Мерсье, отдельные фрагменты его романа вскоре перекочевали в сочинения других литераторов, например в трактат Ланжюине «Совершенный монарх»[304] и в знаменитую «Историю обеих Индий» аббата Рейналя.[305] Наконец, в качестве автора «Года две тысячи четыреста сорокового» называли то Руссо, то Дидро, то Вольтера, а иногда и второстепенных сочинителей, что не могло не раздражать Мерсье, лишенного возможности объявить о своем авторстве открыто. Стремясь обезопасить себя и свое детище от подобных посягательств, он в 1786 г. выпустил новое (опять-таки анонимное) издание романа, в предисловии к которому осудил все эти огорчительные нарушения авторской воли. Что же касается самого романа, то он из однотомного сделался трехтомным и сильно от этого пострадал: введенные в него 38 новых глав лишили его стройности, цельности, единства. Впрочем, Мерсье думал иначе: все дальнейшие издания «Года две тысячи четыреста сорокового» воспроизводили именно эту пространную редакцию и, кроме того, включали в качестве приложения один из самых известных его «снов» — «Железный человек».[306]

Романом своим Мерсье гордился. Он, по собственному признанию, испытывал «редкостное удовольствие» от того, что некоторые его пророчества сбылись «ко всеобщей пользе», а отдельные мысли были вскоре подхвачены другими.[307] Однако особое удовлетворение он ощутил в первые годы революции. Полагая, что это великое событие обязано своим происхождением «трудам литераторов», он «поздравлял себя» с тем, что некогда опубликовал свой «пророческий» роман, в котором была предсказана революция «за девятнадцать лет до того, как она произошла»,[308] и говорил о «нежданных радостях», которые приносило ему сопоставление многих страниц романа с национальными декретами 1789-го и последующих лет,[309] а позднее прямо назвал себя «подлинным пророком революции».[310] Роль свою в предреволюционном движении Мерсье несомненно преувеличивал, но некоторые основания для таких заявлений все же имелись: далеко не каждый писатель предвидел в 1770 г. падение Бастилии или созыв Генеральных штатов.[311]

В последний раз «Год две тысячи четыреста сороковой» при жизни Мерсье появился в самом начале XIX в. Это было тринадцатое издание романа на французском языке!

За пределами Франции о романе Мерсье узнали почти сразу же после-его выхода в свет.[312] Особенно сильный интерес к нему (как и к творчеству Мерсье вообще) проявлялся в Германии.[313] В немецком переводе роман издавался дважды — в 1772 и 1782 гг. Очень рано на него обратил внимание Кристоф-Мартин Виланд, что нашло подтверждение и в творчестве писателя.[314] Роман вызвал восхищение известного философа Фридриха-Генриха Якоби;[315] его с сочувствием упомянул Гете;[316] «золотой книгой» назвал его видный деятель периода «бури и натиска», писатель и музыкант Кристиан-Фридрих-Даниэль Шубарт.[317]

Наряду с драматургией и прозой Мерсье «Год две тысячи четыреста сороковой» нашел также, несмотря на цензурные преграды, почитателей в России.

В 1782 г. в одном из передовых периодических изданий эпохи — «Утра» — в статье «Нечто о переводах», «изъясняя», хотя он и считал это излишним, пользу, извлекаемую из чтения «книг иностранных», анонимный автор ее призывал «упражняющихся в переводах» дать русскому читателю возможность «прочесть на природном нашем языке» ряд «остроумных романов» — старинных и современных — и в числе последних упомянул «L’An deux mille quatre cent quarante».[318]

В середине 1780-х годов романом Мерсье заинтересовался Г. С. Винский (находившийся тогда в Уфе). «Увидевши в каталоге книгу под названием L’An 2440, я тотчас ее выписал. С первых глав: Сон, Греза обезохотили было меня заняться сею книгою: но, прочитавши внимательнее приношение самому лету (т. е. «Посвящение Году две тысячи четыреста сороковому», — П. З.), я ощутил в душе моей неизъяснимое влечение полюбить сего смелого сочинителя, твердого поборника истины и неустрашимого защитника прав человечества. С сего времени сей знаменитый писатель и ему соответствующие сделались моими любимейшими авторами», — писал он впоследствии в своих воспоминаниях, примечательном памятнике русской мемуарной литературы.[319]

Приблизительно в то же время русский историк И. Н. Болтин воспользовался отдельными страницами «Года две тысячи четыреста сорокового» в качестве источника достоверных сведений о современной Франции, необходимых ему для опровержения некоторых мыслей «Истории древней России» Н.-Г. Леклерка (1783—84). Полемизируя с Леклерком, Болтин доказывал, что темные стороны русской жизни, отмеченные в «Истории», в еще большей мере типичны для его собственной страны. Рассуждая о «крайней бедности» французского народа и прежде всего крестьян, Болтин ссылался на роман Мерсье: «Чтоб не упрекнули меня излишеством по какой-либо страсти, представлю на сказанное мною о крайнем притеснении французских поселян свидетельства, коими г. Мерсье избыточественно меня снабдевает. Жалкое состояние их описывает он в жалобе, от общего их лица приносимой к Государям».[320] И далее приводил в своем переводе эту «жалобу» — страстный протест против угнетения крестьян: «Мы вознесли величие ваше выше наших глав; мы жертвовали нашими имениями и нашею жизнию велелепию вашего престола и безопасности вашея особы. Вы нам обещали в замену того доставить нам обилие, тишину и спокойствие. Кто б мог поверить, чтоб при вашем правлении веселие из жилищ наших сокрылося, чтоб праздники наши обратилися в сетование, чтоб страх и ужас заступил место сладкия доверенности. Прежде поля наши зеленеющие осклаблялися в глазах наших; нивы наши обещевали нам награду за наши труды. Ныне плоды наших потов преходят в чужие руки; хижины наши, кои украшать почитали мы себе забавою, от ветхости валятся; старики наши и дети не знают, где главы подклонити; наши жалобы теряются в воздухе, и каждый день бедность тягчайшая последует тяготившей нас накануне. Едва остаются в нас некоторые черты образа человеческого; и скоты, жвущие траву, суть, без сумнения, меньше несчастливы, нежели мы… Пьют кровь нашу и запрещают нам жаловаться… Нужды, ежедневно рождающиеся и непрестанно нас томящие, изменили тихость наших нравов; обман и хищение водворилися между нас, понеже недостаток пищи преодолевает добродетель… Многие из наших сограждан отреклися от произведения на свет детей, коих глад похищал еще в зыбке. Другие, в их отчаянии, произносили хулу противу Провидения… Если угнетение еще приумножится, мы падем и отечество наше разрушится: разрушаяся, оно сокрушит наших тиранов».[321] С аналогичной целью сообщал Болтин и другие «свидетельства» Мерсье — о «податях», обременяющих французское крестьянство, и о страсти французов «являть себя знатоком в вещах неизвестных».[322]

В том же 1788 г. в журнале «Утренние часы» (с которым связано начало творческой деятельности И. А. Крылова)[323] увидели свет два фрагмента «Года две тысячи четыреста сорокового» — «Надгробная речь одному крестьянину» и упомянутое выше «Лунное затмение».[324] Перевод их принадлежал И. Г. Рахманинову, игравшему важную роль в издании журнала.[325] Как известно, делом его жизни явилась пропаганда в России сочинений Вольтера. Но одновременно русский вольнодумец в немалой степени способствовал также ознакомлению соотечественников с творчеством Мерсье и — с помощью летурнеровского перевода — Юнга.[326] «Надгробная речь», по всей вероятности, привлекла его как гимн простому труженику, «Лунное затмение» — как подражание автору «Ночных раздумий», «утешителю несчастных» — «славному Йонгу», авторитет которого у нас был в ту пору чрезвычайно высок.[327] Не случайна восемь лет спустя тот же самый отрывок (за исключением нескольких последних строк) был опубликован в новом — анонимном — переводе на страницах журнала «Муза» в очень характерном окружении, состоявшем из всевозможных образцов «преромантического жанра».[328]