Пришелец - Александр Волков

Но в последнее время пленников прибывало все меньше. Два окрестных племени, устраивавших свои жилища высоко в ветвях деревьев и отдававших своих юношей и девушек на жертвенный алтарь, почти вымерли от жестокой лихорадки, покрывавшей кожу круглыми темными пятнами. Оставшиеся в живых сплели корзины, уложили в них своих покойников, развесили их среди свисающих лиан и, переправившись через широкую реку А-Мазу на больших круглых листьях мата, затерялись в бескрайних лесах и болотах. Но когда воины и жрецы Иц-Дзамна, явившись за пленниками, стали трогать подвешенные корзины наконечниками копий, из одной послышался слабый стон. Корзину сняли и, откинув сплетенную из прутьев крышку, отшатнулись в священном трепете, увидев покрытый бурыми буграми лоб, нависающие валиками брови, приплюснутый, закрывающий пол-лица нос умирающего.

— Я-гу! Я-гу! — в ужасе прошептал один из жрецов.

Крышку быстро захлопнули и, оставив корзину под деревом, ушли по тропе, оставляя за собой обманные знаки и настороженные самострелы.

На обратном пути удалось захватить у водопоя двух джибю. Они кусались, царапались, так что в бане их пришлось мыть связанными и накидывать жертвенные хитоны прямо на плечи, покрывая стянутые за спиной руки.

На другой день один из осведомителей донес Катун-Ду, что на ночном собрании жрецов было предложено приносить в жертву голубоносых краснозадых обезьян, огромные стада которых не только носились по лесистым склонам окрестных гор, но порой забредали на городские окраины и даже крали младенцев из подвешенных к потолочным балкам люлек. Младенцы эти редко выживали в стаде, но когда одному из них удалось-таки стать юношей, он начал похищать девушек с маисовых полей. После первой кражи поднялся страшный переполох. Мужчины бросили мотыги, взяли луки, копья, устремились в погоню, но вернулись ни с чем, предоставив женщинам оплакивать похищенную. Те затянули печальный заунывный вой, что, впрочем, было совершенно излишне, потому что девица объявилась через несколько дней и, по-видимому, нашептала подругам что-то такое, после чего те перестали жаться в кучку посреди поля, а напротив, разбрелись по самым дальним бороздам, старательно перетирая пальцами и плоскими камешками твердые комочки заскорузлой почвы у самых корневищ. С тех пор похищения не только не вызывали переполоха, но порой проходили совершенно незамеченно, если не считать того, что какая-нибудь девица вдруг исчезала на несколько дней и через некоторое время после возвращения обтягивала округлившийся живот широким поясом из кожи крокодила.

О принесении в жертву обезьян стали поговаривать после того, как одна девица разрешилась от бремени младенцем с голубым носом, двумя маленькими клыками и шерсткой, равномерно покрывавшей все детское тельце и торчащей на ушах двумя темными жесткими кисточками. Первую неделю младенец провисел на груди матери, вцепившись морщинистыми ручонками в ее свисающие косы и поминутно присасываясь то к одной, то к другой груди. Она не только ходила с ним на маисовое поле и городской рынок, но и вызвана была предстать перед собранием жрецов, решавших, к какому из известных племен следует отнести ее длиннорукого низколобого детеныша. Думали и говорили всю ночь. Созерцатель Звезд отводил девицу в сторону и дотошно выспрашивал не столько о точном дне похищения — такие события отмечались мелкими насечками на Памятном камне в Храме Собраний, — сколько о том, что происходило сразу после похищения и как часто это происходило. Та вначале смущалась, но потом освоилась и стала громко вдаваться в такие подробности, что Созерцатель расслабленно припал к стене, запустив пальцы в серенькую шерстку младенца, а остальные жрецы стали поодиночке исчезать между колоннами Храма, ссылаясь на какой-либо из своих бесчисленных обетов. Впрочем, к утру они все возвратились и, стараясь не смотреть друг на друга, предоставили право последнего решения слепому Слушателю Горы. Тот прикрыл крошечную спинку детеныша своим громадным расплющенным ухом, затем поводил пальцами по насечкам на гладком камне и сказал, что младенец станет родоначальником нового племени, а потому его следует отдать на воспитание жрецам и допускать к нему мать лишь на время кормления.

Но главный вопрос: можно ли взамен людских сердец бросать к подножию Иц-Дзамна обезьяньи — так и остался неразрешенным. Особенно возражал против такой замены Толкователь Снов. Он пришел в Храм под утро, внимательно посмотрел в запавшие, подернутые похотливой поволокой глаза жрецов, отнял детеныша от груди притихшей матери, покачал его на ладони, взял за поджатые ножки и вдруг со страшной неожиданной силой ударил головкой об угол Памятного камня. Собрание тихо и согласно охнуло. Мать упала на пол и забилась в истерике, вскрикивая и кусая растрепавшиеся косы. Толкователь вышел на середину храма и молитвенно воздел обе руки к широкому голубому прямоугольнику в крыше.

— О великий Иц-Дзамна, прозревающий все тайное в человеческих сердцах! — тонко прокричал он в утреннее розовеющее небо. — Прости этих глупцов, думающих, что ты в своей совершенной мудрости не сможешь отличить звериное сердце от человеческого! Что ты позволишь Небу произвести племя от ублюдка, чей вид не мерзок лишь тому, кто до глубины сердца погряз в разврате и пороке! Кровью очисти их сердца от скверны, ибо нет иного пути к восхищенному наслаждению совершенным Существом!

Прокричав это, Толкователь опустил руки, подозвал к себе Созерцателя Звезд и удалился с ним в исповедальню. Они пробыли там примерно до полудня, а затем Толкователь по ступеням поднялся к подножию истукана, чернеющего на фоне сверкающих белизной колонн Храма. Собравшиеся на центральной городской площади жрецы видели, как его маленькая фигурка склонилась перед Верховным Правителем и как пять раз протрепетали на высочайшем шлеме радужные перья инду. А вечером пятерых избранных по жребию жрецов отвели в бани, отобрав шуршащие пояса из змеиных шкур и сандалии с длинными кожаными ремешками. Ходили слухи, что Толкователь Снов хотел отправить к подножию Иц-Дзамна и Слушателя Горы, но не посмел, ибо тот был слеп и потому считался Нэктау — неприкасаемым.

На этом попытка жрецов отклониться от установленного предками обычая закончилась, и жизнь потекла по прежнему руслу, если не считать того, что похищений девиц стало значительно меньше, а те, кто внезапно исчезал с окраины маисового поля, редко возвращались в Город. Правда, непрошенный плод можно было вывести, обратившись к старой замшелой весталке по имени Таюпа, но та, испуганная последними указами Катун-Ду, либо требовала слишком больших денег, либо через жриц любви передавала такое зелье, от которого несчастная девица несколько дней корчилась в страшных мучениях, но в положенный срок все-таки производила на свет такого урода, от одного вида которого передергивало даже Толкователя Снов. Тот, мельком взглянув на младенца, приказывал отнести его к стопам Катун-Ду; радужные перья, широким нимбом окружавшие украшенное глиняными валиками лицо Верховного, согласно вздрагивали, толстые, отяжелевшие от краски ресницы на миг прикрывали неподвижные выпуклые глаза, и по этому знаку один из воинов хватал урода, поднимался на дымящуюся вершину Священной Горы и сбрасывал свою ношу в пышущий жаром кратер. Но Иц-Дзамна требовал жертв, и потому Верховный каждый вечер внимательно всматривался в приближающиеся к Городу вереницы пленников, а ночами, закрыв глаз круглым срезом тростника с четырьмя стеклами, считал количество белых хитонов, разложенных на скамье при входе в бани.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});