Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

— Со временем писатель меняется так же, как человеческое лицо с возрастом: появляется в нем что‑то новое, но главное остается. Все называют меня лириком. А я, кажется, и не знаю, кто я такой. Я хотел бы быть эпическим писателем. Люблю эпос, больше в него верю. Сюжетность эпических произведений не так обкрадывает действительность, как, скажем, рассказ… Но чего‑то мне не хватает, возможно, терпения. Возможно, у меня нет дара сюжетного повествования. А душа готова охватить все…

— Душа, чувство… Вы относитесь с пристрастием к этим понятиям. Насколько оно связано с процессом творчества?

— Связано неразрывно. Я считаю, что фраза — это душевный жест. Вся расстановка слов — от душевного склада писателя. Я прислушиваюсь к той мимолетной внутренней речи, которую произносишь про себя, ловлю кружение слов. И вот фраза блеснула (иногда выскакивает целый абзац). Скорее не фраза, а брожение слов, предчувствие верной ситуации, какого‑то поворота в душе персонажа, погружение в тайну. Надо торопиться, чтобы не ушла таинственная, чудесная жизнь. Потом дорабатывай, убирай повторы, ищи слово поточнее. Но это уже дело второе. Нерв пойман! То, за что хвалят, найдено прежде всего чувством. Литература — не от головной боли.

Черновиков у меня очень мало, обычно три. Ругаю себя, надо искать и править без конца. Раньше писал от руки, роман же печатал на машинке, лучше видно текст. Сочиняю, сидя за письменным столом. Если увлекусь, посторонние в комнате не мешают. Насколько можно уйти в себя? Знаете, как пишет В. Распутин? Порой закрыв глаза, бисерно испещряя карандашом лист… Весь где‑то там…

— Как вы относитесь к девизу «Ни дня без строчки»?

— Ни дня без строчки… Один сказал, а все повторяют. Зачем призывать к этому? Писатель и без того сосредоточен всегда. Сегодня не записал, завтра запишешь, напишешь. Только машину включают каждый день. Почему о «муках творчества» повторяют особенно часто? А радость? Наслаждение?

— Как известно, стихов вы не пишете. Но много в вашей прозе от поэтического видения мира. Что нравится вам из современной поэзии?

— Многое не нравится. Поэты словно о постороннем пишут, словно на этюды ходят. Люблю Николая Рубцова. Нравится Владимир Соколов.

— О чем говорилось на VII Всесоюзном съезде писателей?

— На съезде много говорилось о литературной смене. Задачи, поставленные съездом, мы постараемся претворить в бытие творческой жизни у себя на месте. Нас очень беспокоит вопрос о творческой молодежи. Не сомневаюсь: мы не пропустим на Кубани свежий талант, а значит, и поможем ему, пригреем. Но на одном благодушии забота о молодых никогда не стояла. Нужна требовательность! Что же касается моих глубоко личных чувств, то они вот какие: я жду появления замечательных, талантливых писателей, которых мы не просто похвалим, примем в наши творческие ряды, но на которых захочется, что называется, молиться. Это будет моей (и нашей) самой большой радостью…

Журнал «Смена», 1982, № 4

СКАЗАТЬ СВОЕ СЛОВО…

— Виктор Иванович, молодой писатель всегда ищет поддержки, а кому вы обязаны, кто вас благословлял в литературу?

— Без малого двадцать лет назад послал я первые свои три рассказа — «Брянские», «Счастливые мгновения» (под другим названием) и «Женские слезы» — и письмо Юрию Казакову. Юрий Павлович помог добрым словом и делом, рассказы напечатали. Я испытываю бесконечную благодарность к Александру Трифоновичу Твардовскому, Юрию Павловичу Казакову, Юрию Осиповичу Домбровскому, оказавшим мне, никому тогда не известному, помощь. Я, в свою очередь, тоже стараюсь поддержать молодых. Если я вижу в них божию искру и чистоту побуждений… Начинающему трудно войти в литературу. Иногда требуется много лет. Все пишущие ждут, надеются. Но главная трудность даже не в том, чтобы напечататься, главное, написать хорошее, чтобы было видно, что это чего‑то стоит.

— Кто, на ваш взгляд, приобщился к тайнам слова?

— Назову опять же Юрия Казакова. Годы проходят, его помнят, читают и любят. Явились новые прекрасные писатели, открыли нам русский Север, а рассказы «Адам и Ева», «Ночлег» ничуть не померкли. Хотя, казалось бы, чего уж там коснулся Казаков? Какие народные характеры отобразил? Какие проблемы поставил? Вроде бы всего коснулся чуть — чуть, но почему так щемит, почему можно много — много раз перечитывать его? В чем здесь дело? Что за чудо это искусство? Легкое только, кажется, касание, но все равно жизнь! Все равно правда!

— К каким жанрам, по — вашему, тяготеет сегодняшняя литература?

— Сейчас мы, по — моему, идем в литературе к более социальным произведениям. Мы ждем романов, повестей, пьес страстного накала. Ждем «глобальных» характеров. Лирика? Лирику читать трудно, если нет мыслей, причем мыслей разнообразных. Если и жить лирической прозе дальше, то благодаря потрясающей откровенности и глубоким, умным исповедям…

— Как вы пишете?

— Каждый раз, чтобы писать что‑то, я должен взлететь. Хотя бы чуть — чуть… Не люблю завхозов в литературе — они видят в жизни одни материальные отношения, высматривают, где что не так лежит, какую доску прибить, оторвать, покрасить. Всякое художественное произведение — создание поэтическое, у него есть крылья…

— Сколько мне известно, для вас Пушкин, Толстой, Бунин, Шолохов — любимые учителя. Однако правомерно ли гозорить о прямом ученичестве?

— Ну, что касается Бунина, то могу, простите, сослаться на свое, уже опубликованное письмо: «Учиться у Бунина бессмысленно. Я просто любил его тему, в то время я тосковал по среднерусским деревням, и Бунин подкреплял мою тоску. Я был склонен к грусти, к элегии — все это было в рассказах Бунина. И всегда была в его вещах мелодия, тот «звук», без которого — сам признавался — он не мог написать первую строчку. Так вот, музыка, тон, протяжность совпадали с настроем моей души — и это правда, это не громкие слова. Поэтому я принимал Бунина как родного…» А Шолохов, его «Тихий Дон»… Писатель, роман которого можно перечитывать бесконечно, присутствует в твоей душе до самого конца — как и все великое, что было на земле. Что значит быть «представителем шолоховской школы» в литературе? По — видимому, иные авторы романов о гражданской войне относят себя к этой школе. Они рабски брали у Шолохова только внешнее, каждый как бы старался написать свой «Тихий Дон» на материале своего местечка. На этом и кончался урок классика. Писатели, потонувшие в быте, в областных словечках, в создании двойников Пантелея Прокофьевича, Ильиничны, Дарьи, Митьки Коршунова, генералов и простых крестьян, не поклонились в душе Шолохову за его беспощадную правду. То есть отсутствие главного у писателя — милосердия, великой души, последнего сочувствия любому герою — отодвигает его от Шолохова на далекие расстояния, и ни о какой школе тут говорить не приходится. По — моему, гораздо большее влияние оказал Шолохов на позднее поколение писателей, которые любят его прежде всего за правду и святую народность. Ими стали писатели из плеяды «деревенской прозы…».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});