Держись, сестренка! - Анна Тимофеева-Егорова

А фронт приближался. Меня погрузили в товарный вагон и куда-то повезли. К счастью, рядом была Юля. Я металась в бреду. Все казалось, что падаю в горящем самолете, что огонь обручами стягивает голову, что нужно что-то сделать, чтобы вырваться из жестких тисков…

Когда сознание возвращалось, я видела сидевшую рядом со мной Юлю.

— Потерпи немножко, миленькая, привезут же нас куда-нибудь. Найдем мы лекарства, обязательно найдем, — плакала и причитала она.

Пять суток эсэсовцы везли нас по Германии. На остановках с грохотом открывалась дверь товарного вагона.

— Смотрите! — кричал эсэсовец, и много глаз-и злобствующих, и сочувствующих, и равнодушных — смотрели туда, где на полу лежали полумертвый-полуживой пленный старик и я.

Мне очень хотелось пить. Но как утолить жажду, если вместо лица страшная маска со склеенными губами? И Юля через соломинку, вставленную в щель рта, поила меня.

Стояла жара. На ожогах появились нагноения. Я задыхалась. Хотелось, чтобы скорее кончились все эти муки…

Наконец эшелон прибыл. Всех пленных согнали в колонну, и, окруженная озверелыми конвоирами, немецкими овчарками, она потянулась по Кюстринскому лагерю. Меня несли, на носилках, как носят покойников на кладбище, товарищи по беде. И вдруг слышу голос одного из несущих носилки:

— Держись, сестренка! Русский доктор Синяков воскрешает из мертвых!..

Нас с Юлей Кращенко поместили в изолированный сырой карцер. Две решетки на окнах. Под низким цементным потолком двухъярусные нары. Юля устроила меня внизу и в обгоревший сапог спрятала мой партбилет, два ордена Красного Знамени и медаль «За отвагу».

У дверей карцера замер гитлеровец с деревянным лицом и автоматом на шее.

Началось полное душевной и физической боли мое кошмарное существование в фашистском лагере «ЗЦ».

Сумерки. Со скрипом открылась дверь, и как призрак вошел немецкий фельдфебель.

— Ого! Здесь уже покойником пахнет, — сказал он, раскуривая сигарету, потом склонился над нарами и, ошеломленный, воскликнул:

— Тысяча чертей! До чего живучи эти русские ведьмы! Дышит… Живого места нет, а дышит!

В дверях стоял какой-то человек, и фельдфебель приказал:

— Заходи! — и сам вышел из каземата

Это был «русский доктор», как называли здесь военного врача 2 ранга Георгия Федоровича Синякова. Его пленили вместе с транспортом раненых красноармейцев и командиров в 1941 году под Киевом. От имени всех пленных лагеря доктор Синяков и профессор Белградского университета доктор Павле Трпинац ходили в гестапо и требовали разрешения лечить меня. Да, именно требовали, потому что был уже конец 1944 года, наша армия уже вступила в Европу. Я думаю, русский хирург Синяков вообще имел такое право — требовать.

Когда с одним из этапов Георгий Федорович поступил в Кюстринский лагерь, его назначили хирургом и тут же приказали сделать операцию на желудке. На эту первую операцию русского доктора пришли все лагерные немцы во главе с доктором Кошелем. Кошель привел своих врачей, а заодно французских, английских и югославских специалистов из заключенных. Пусть, мол, убедятся, что за медики у этих русских.

Принесли больного. У ассистентов Георгия Федоровича от волнения дрожали руки. Кто-то из фашистов громко утверждал, что самый лучший врач из России не выше немецкого санитара. А доктор Синяков, еле держась на ногах, бледный, босой, оборванный, делал резекцию желудка. Движения его были точными, уверенными, и присутствующие поняли, что в экзамене этому хирургу нужды нет.

После операции, блестяще проведенной Георгием Федоровичем, немцы ушли. Остались французы и югославы. Они стоя приветствовали эту первую победу в плену русского доктора.

— Вам только надо лучше выглядеть, коллега. Надо иметь хороший вид, — заметил югослав Брук.

— Товарищ… — сказал единственное слово, которое знал по-русски, Павле Трпинац и пожал Синякову руку.

Трпинац, как агитатор, стал рассказывать в лагере о русском докторе. Из всех блоков потянулись к Синякову за исцелением: он воскрешает из мертвых! И Георгий Федорович лечил прободные язвы, плевриты, остеомиелиты. Делал операции по поводу рака, щитовидной железы. Каждый день по пять операций и более пятидесяти перевязок! Доктор страшно уставал, но сознание того, что в бараках репира лежит более полутора тысяч раненых и больных, не давало ему покоя.

Будучи членом подпольной организации русских военнопленных в лагере, Синяков выполнял ее поручения — готовил побеги. В лазарете, где он работал, всегда находились человек пять-шесть ослабленных военнопленных, которых следовало подкормить перед побегом, помочь насушить сухарей на дорогу, достать часы или компас.

Первый побег был устроен в лагере весной 1942 года. Тогда убежало пять человек, из них трое — летчики. На всю жизнь запомнился Синякову один из этих беглецов — паренек лет двадцати трех. Доставили его в лагерь в очень тяжелом состоянии, с отмороженными пальцами обеих стоп, высокой температурой. Самолет этого летчика был подожжен и сбит в глубоком тылу врага, сам он выбросился па парашюте. Больше двух суток шел лесом и отморозил ноги: унты у него сорвало еще при прыжке из самолета. Выбившись из сил, решил передохнуть, забылся во сне, и тогда на летчика набросились две немецкие овчарки.

В лагерный лазарет его привезли гестаповцы. У него была большая скальпированная рана головы. Синяков гестаповцам сказал, что у пленного повреждения костей черепа и мозга, что он без сознания. Синяков понимал — на другой же день немецкие врачи легко обнаружат его обман, но шел на это сознательно.

Ночью вместе с санитарами Георгий Федорович заменил летчика умершим от ран солдатом, а ему ампутировал половину стоп, так как уже начиналась гангрена. И вот, выздоровев, летчик научился ходить и совершил побег. Для доктора это была еще одна победа.

Как-то к Георгию Федоровичу нагрянул встревоженный охранник с переводчиком из заключенных и заорал:

— Немедленно к коменданту!

В лагере не спорят. В лагере любой охранник — судья. Получить пулю в лоб или в затылок за непослушание — дело очень простое. И Синяков пошел. Оказалось, что у сына одного из гестаповцев в трахею попал какой-то предмет — не то пуговица, не то еще что-то. Требовалось немедленное хирургическое вмешательство, но все врачи отмахивались — бесполезно! Тогда вспомнили о русском докторе. Вспомнили о том, что этот чудо-врач без нужного инструмента, почти без лекарств исцелял безнадежных. Конечно, он русский, представитель «низшей расы», но выбора у нацистов не было.

Не было выбора и у Синякова. Гестаповец сказал ясно:

— Умрет сын — убью!..

Операцию русский доктор провел успешно. Вот с этих пор он и получил кое-какую независимость и право высказывать свои просьбы. Словом, немцы допустили доктора Синякова и профессора Трпинаца лечить меня.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});