Николай Гумилев глазами сына - Орест Высотский

От Военного ведомства было получено пять винтовок и тысяча патронов.

Денег, выделенных академией, было недостаточно, и Анна Ивановна опять съездила в банк и сняла нужную сумму.

Наконец сборы закончились, багаж был отправлен, билеты на поезд заказаны. И тут Гумилева свалила болезнь: головная боль, температура под сорок. Доктор сказал: «Вероятно, тиф». Всю ночь больной бредил. Утром его навестил Георгий Иванов. «Жар был так силен, — вспоминал он, — сознание не вполне ясно: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких-то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полуслове, опять начинал говорить разумно и вновь бредил. Когда я попрощался, он не подал мне руки: „Еще заразишься“ — и прибавил: „Ну, прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду“».

Иванов пришел на другой день, и оказалось, что «за два часа до отхода поезда Гумилев потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что осталось не уложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал».

Случилось это 7 апреля. 9-го путешественники были в Одессе, а еще через день на пароходе «Тамбов» вышли в море. Знал ли Гумилев, что 14 лет назад на этом пароходе отправился в свой очередной вояж отважный русский путешественник Александр Ксаверьевич Булатович, ротмистр лейб-гвардии гусарского полка? С 1896 года он несколько раз побывал в Абиссинии, дошел до реки Баро, с отрядом раса Уальде Георгиса был на озере Рудольфа, даже стал военным советником негуса Менелика II, которого постоянно предупреждал об опасности проникновения англичан в Западную область страны. В 1911 году Булатович, уже принявший в России монашеский чин, узнав о тяжелой болезни негуса, приехал в Аддис-Абебу в сопровождении духовенства с чудотворными иконами и елеем, освященным епископом в Москве, чтобы попытаться исцелить императора. Ему хотелось получить разрешение на открытие православного монастыря на одном из пустынных островов неподалеку от столицы. Но оба намерения успеха не имели.

Теперь на «Тамбове» в Абиссинию плыли Гумилев и Сверчков. «Какие-нибудь две недели тому назад бушующее и опасное Черное море было спокойно, как какое-нибудь озеро. Волны мягко раздавались под напором парохода, где рылся, пульсируя, как сердце работающего человека, невидимый винт. Не было видно пены, и только убегала бледно-зеленая малахитовая полоса потревоженной воды. Дельфины дружными стаями мчались за пароходом, то обгоняя его, то отставая, и по временам, как бы в безудержном припадке веселья, подскакивали, показывая лоснящиеся мокрые спины. Наступила ночь, первая на море, священная. Горели давно не виданные звезды, вода бурлила слышнее. Неужели есть люди, которые никогда не видели моря?»

Из Порт-Саида 13 апреля он послал жене открытку с изображением Суэцкого канала: «Безумная зима сказывается, я отдыхаю как зверь… С нетерпением жду Африку». Другую открытку с видом Порт-Саида он послал Ольге Высотской в Москву.

Из Джибути Гумилев написал жене: «Мое нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днем… Мой дневник идет успешно, и я его пишу так, чтобы прямо можно было печатать. В Джедже с парохода мы поймали акулу; это было действительно зрелище. Оно заполнило две страницы дневника… С нами едет турецкий консул, назначенный в Харар. Я с ним очень подружился, он будет собирать для меня абиссинские песни, и мы у него остановимся в Хараре. Со здешним вице-консулом Галабом, с которым, помнишь, я ссорился, я окончательно помирился, и он оказал мне ряд важных услуг».

Из Джибути в Дире-Дауа поезд ходил два раза в неделю, но Гумилеву не повезло: пройдя 160 километров, поезд остановился на маленькой станции Айша. Дальше путь был размыт потоками дождевой воды, и его обещали восстановить дней через восемь. Но нетерпеливый Гумилев, проявив массу энергии и разругавшись с инженером-французом, раздобыл две дрезины с ручным приводом. На одну погрузили багаж, на другой разместились путешественники с ашкерами для охраны, почтовый курьер и пятнадцать сомалийцев, которые, ритмично выкрикивая: «Ейдехе, ейдехе!», качали рукояти дрезины.

В некоторых местах насыпь была настолько размыта, что рельсы со шпалами висели в воздухе. Они дрожали и прогибались, и тогда приходилось идти пешком. Солнце палило так, что руки и шея покрылись волдырями, порывы ветра обдавали горячей пылью.

Только на следующий день, пересев с дрезины на платформу, подвозившую шпалы, и переночевав на маленькой станции, добрались, наконец, до Дире-Дауа.

Этот городок в роще мимоз нравился Гумилеву своей патриархальной тишиной. Предстояло готовиться к настоящей экспедиции.

В Дире-Дауа решено было только нанять проводников-переводчиков, а мулов купить в Хараре, где они стоили гораздо дешевле. Вскоре удалось нанять переводчика Хайле, негра из племени шангала[7], скверно, но бойко говорившего по-французски, и харарита Абдулайе, знавшего лишь несколько французских слов, но зато имевшего собственного мула; его Гумилев назначил начальником каравана. Кроме переводчиков взяли двух быстроногих бродяг в качестве ашкеров.

«Чтобы быть уверенными в своих ашкерах, необходимо записать их и их поручителей у городского судьи. Я направился к нему и имел случай видеть абиссинский суд, — свидетельствует Гумилев в дневнике. — …Судиться в Абиссинии — очень трудная вещь. Обыкновенно выигрывает тот, кто заранее сделает лучший подарок судье, а как узнать, сколько дал противник? Дать же слишком много тоже невыгодно. Тем не менее абиссинцы очень любят судиться, и почти каждая ссора кончается традиционным приглашением во имя Менелика (ба Менелик) явиться в суд».

Дорога из Дире-Дауа в Харар была хорошо знакома Гумилеву. В Хараре пришлось задержаться: из Аддис-Абебы не был получен пропуск для путешествия по стране. Пытаясь ускорить его получение, Гумилев решил обратиться к губернатору Харара дедъязмагу Тафари, одному из самых знатных людей в стране, сыну двоюродного брата негуса Менелика. Жена Тафари была сестрой наместника престола Лидж Иассу.

Губернаторский дворец, куда пришли Гумилев и Сверчков, был «большой двухэтажный деревянный дом с крашеной верандой, выходящей во внутренний, довольно грязный двор». Он «напоминал не очень хорошую дачу где-нибудь в Парголове или Териоках. На дворе толкалось десятка два ашкеров, державшихся очень развязно. Мы поднялись по лестнице и после минутного ожидания на веранде вошли в большую, устланную коврами комнату, где вся мебель состояла из нескольких стульев и бархатного кресла для дедъязмага. Дедъязмаг поднялся нам навстречу и пожал нам руки. Он был одет в шамму, как все абиссинцы, но по его точеному лицу, окаймленному черной вьющейся бородкой, по большим, полным достоинства газельим глазам и по всей манере держаться в нем сразу можно было угадать принца… Мы просили его о пропуске, но он, несмотря на подарок, ответил, что без приказания из Аддис-Абебы он ничего сделать не может… Тогда мы попросили дедъязмага о разрешении сфотографировать его, и на это он тотчас же согласился».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});