М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество - Р. В. Иванов-Разумник

Примеры эти можно было бы значительно увеличить, но здесь дело не в числе, а в самом факте: Салтыков с этих пор без стеснения брал в свою сатиру самые мелкие злободневные вопросы, еще не рискуя на первых порах доводить их до шаржа, что он так мастерски делал впоследствии. Пока же в „Литераторахобывателях“ эта злободневность носила лишь протокольный характер; преломленная через шарж, она вскоре стала одним из самых могущественных оружий художественной сатиры Салтыкова [149].

После „Литераторовобывателей“ прошло снова целых восемь месяцев до появления следующей статьи Салтыкова из этого цикла: занятый служебной работой, он не имел возможности отдавать свое время литературе. Лишь с конца 1861 года начинается более деятельное сотрудничество его в „Современнике“. Так, в октябрьском номере этого журнала за 1861 год появился сатирический очерк „Клевета“, а в ноябрьском — „Наши глуповские дела“. Оба эти очерка посвящены варьяциям на тему о „глуповском возрождении“, которая является вообще основной темой всего глуповского цикла.

„Что Глупов возрождается, украшается и совершенствуется — это, я полагаю, давно всем известно. Он не имел никаких понятий — явились понятия; он не имел страстей — явились страсти. Глупов задран за живое“. Так начинается очерк „Клевета“, и уже это начало показывает, что Глупову в дальнейшем будет приписан обобщающий смысл: речь явно идет о всей России. Обобщающее значение имеют и имена, встречающиеся в этом и в других очерках Салтыкова глуповского цикла: Иванушка — это народ, Сидорычи и Трифонычи, впервые выступающие в этом очерке — представители дворянского сословия. Кроме этих обобщающих имен в „Клевете“ впервые выступают герои будущих салтыковских произведений; таковы, например, Федя Козелков и Сеня Бирюков, молодые кандидаты в помпадуры, так часто встречающиеся впоследствии. Упоминаются и прежние герои салтыковских произведений, как например, госпожа Падейкова; встречается и Матрена Ивановна, уже знакомая нам по публицистическим статьям Салтыкова этого же 1861 года, но получающая в этих очерках новый облик: из петербургской содержанки видного министра она делается местной провинциальной львицей. Встречается, наконец, и Шалимов, с которым мы недавно познакомились в очерке „Наш дружеский хлам“, и который, как я уже указал, является прозрачным псевдонимом А. М. Унковского. В очерке „Клевета“ целый ряд намеков о Шалимове слишком явно целит в тверские события, связанные с именем и деятельностью Унковского. Так, например, пущенная про Шалимова клевета о взЯ-точничестве несомненно имеет своим истоком знаменитую историю аналогичного обвинения Унковского крепостническим дворянством на заседании губернского Тверского дворянского собрания 8 декабря 1859 года, историю, закончившуюся весьма печально для обвинителей Унковского [150].

Все это объясняет то отношение, какое встретила „Клевета“ Салтыкова в реакционной части тверского общества, принявшего весь этот очерк Салтыкова за пасквиль против тверских Трифонычей и Сидорычей, между тем как у Салтыкова вопрос был поставлен гораздо шире и тверские эпизоды были только случайно вплетены в общую канву глуповского цикла. В письме к Анненкову из Твери от 3 декабря 1861 года Салтыков высказывается о переживаемой эпохе вообще и о глуповском возрождении в частности; сообщив, что смерть Добролюбова потрясла его до глубины души, Салтыков продолжает: „Да, это истинная правда, что жить трудно, почти невозможно. Бывают же такие эпохи. Моя „Клевета“ взбудоражила все тверское общество и возбудила беспримерную в летописях Глупова ненависть против меня. Заметьте, что я не имел в виду Твери, но Глупов всетаки успел поднюхать себя в статье. Рылокошения и спиноотворачивания во всем ходу. то-есть не то, чтобы настоящие спиноотворачивания, а те, которые искони господствовали в лакейских. Шушукают и хихикают, пока барина нет, а вошел барин — вдруг молчание, все смешались и глупо краснеют: мыдескать только что сию минуту тебя обгладывали“ [151].

Так встретил глуповский обыватель эпохи „возрождения“ „Клевету“ Салтыкова, основная мысль которой была в том, что немногим Шалимовым надо суметь стать выше общества обывателей, выше провинциального болота: „Сбрось с себя эту дрянь! покончи с Глуповым и делай свое дело, иди своею дорогой! Стань в стороне от Глупова и верь, что грязь его не забрызжет тебя!“. Несмотря на все намеки на тверские события, слишком явно, что речь здесь идет не о Твери, и что отныне Глупов получает у Салтыкова широкое и обобщающее значение. Начало такого понимания Глупова впервые дано было именно в „Клевете“ [152].

Следующий очерк „Наши глуповские дела“, появившийся немедленно вслед за „Клеветой“, уже окончательно рисует Глупов таким, каким отныне он входит в дальнейшее творчество Салтыкова. Правда, начало этого очерка явно намекает на Тверь, и не случайно в нем возвращение автора в Глупов характеризуется, как возвращение в родную Тверскую губернию („детство! родина! вы ли это?“); не случайно и река Глуповица связана с Твердой, при впадении которой в Волгу стоит Тверь. Но это только мелкие детали; вся дальнейшая топография и история Глупова уже совершенно фантастичны и делают этот очерк ближайшим предвестником позднейшей „Истории одного города“. Впрочем, Салтыков был еще далек от мысли о такой истории и, наоборот, категорически заявлял, что „истории Глупова нет как нет, потому что ее съели крысы“; вместо истории он видит лишь собрание анекдотов. Однако именно эти три-четыре страницы, посвященные фантастической истории Глупова (когда он еще назывался Умновым), рассказывающие о приезде в этот город громовержца Юпитера и Минервыбогини, а потом переходящие к описанию смены разных глуповских губернаторов — и являются той основой, из которой в конце шестидесятых годов выросла „История одного города“. Здесь уже не Тверь и не Вятка (хотя один из глуповских губернаторов, Фютяев, и является простой анаграммой пресловутого в Вятке во времена Герцена губернатора Тюфяева), а тот обобщенный Глупов, с которым мы отныне только и будем встречаться в дальнейших очерках Салтыкова.

Впрочем, все это еще не значит, чтобы „Наши глуповские дела“ были совершенно отрезаны от произведений Салтыкова более раннего периода. В этом очерке мы еще раз встретим не только Козелкова, Бирюкова и Матрену Ивановну, но даже и воспоминание о подпоручике Живновском, даже рассказ о губернаторе Зубатове, который не сошел с ума (как это с ним по воле автора случилось в отрывках из „Книги об умирающих“) и не умер, а сохранил свое губернаторское место в Глупове и процветает, хотя и будучи совершенно не в состоянии осмыслить эпоху: „это возрождение — чорт его знает, что это такое!“. Старые формы побеждают дух новых реформ — вот вывод, к которому должен притти читатель этого салтыковского очерка.

Очерк этот заканчивается двумя эпизодами, сперва составлявшими отдельные эподы, но включенными Салтыковым в „Наши глуповские дела“. В рукописях Салтыкова сохранилось два автографа: один, еще ненапечатанный, озаглавлен „Хорошие люди“, а другой, напечатанный не так давно, носит название „Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека“ [153]. Но дело в том, что оба эти отрывка вошли составной частью в заключение очерка „Наши глуповские дела“. Хорошие люди — это все те же самые либералы, которым Салтыков уже посвятил так много страниц и которых он теперь не оставит в покое до самого конца своей литературной деятельности. Что же касается „современного человека“, предчувствия, гадания и заботы которого Салтыков выражает в форме дневника помещика Ржанищева на последних страницах этого своего очерка, то этот современный человек — озлобленный крепостник, с ненавистью ожидающий неизбежную крестьянскую реформу. „Все сие совершилось“, — пишет он в своем дневнике от 20 ноября 1858 года; здесь можно вспомнить, что обстоятельство, перевернувшее жизнь госпожи Падейковой, случилось тоже „двадцатого ноября, в самый день преподобного Григория Декаполита“. Читатель того времени помнил, что 20 ноября 1857 года началось дело крестьянской реформы знаменитыми рескриптами Назимову.

„Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека“ являются в рукописи более полной редакцией дневника Ржанищева, чем в печатном тексте, при чем в рукописном тексте гораздо более, чем в печатном, подробностей всё о том же так хорошо известном нам деле фабрикантов братьев Хлудовых. Впрочем, и в печатном тексте дневника от 11 ноябре 1858 года сохранилась фраза: „приезжал англичанин с фабрики; спрашивал, не соглашусь ли отпустить в работу девок, и цену за сие давал изрядную“… Явно целя в известную нам статью „Проезжего“, Салтыков тут же прибавлял от имени автора дневника, „что это совсем не сделка, а просто доброе дело“. Так как „Еще скрежет зубовный“ не мог появиться в печати, то Салтыков, как видим, постоянно пользовался случаем в дальнейших очерках возвращаться к этому столь задевшему его делу времен его рязанского вицегубернаторства.