Под ударением - Сьюзен Зонтаг

так противопоставлял царствовавших на сцене танцовщиц своей эпохи Эльслер и Тальони. Эльслер была началом языческим, земным; Тальони – духовным, трансцендентным. А десять лет назад критики, после появления на нашем небосклоне второй беглой звезды Кировского балета, воспылали желанием говорить о дионисийском начале Нуреева и аполлоническом – Барышникова. Такие попытки установления симметрии неизбежно вводят в заблуждение, а последняя тем более несправедлива по отношению к Нурееву, который был удивительно одаренным и выразительным танцовщиком и, в ранние годы, идеальным партнером (Фонтейн), а также Барышникова. И хотя Барышников, возможно, никогда в своей карьере не был идеальным партнером, следует сказать – без малейшего неуважения к величию танца Нуреева и к его героической воле, – что младший танцовщик оказался гением другой величины.

Непревзойденной величины. Руководствуясь своей щедростью, интеллектуальной пытливостью и небывалой гибкостью, Барышников испытал себя в большем числе разновидностей танца, чем любой другой великий танцовщик в истории. Он танцевал русский балет, Бурнонвиля, британские вариации (Эштон, Тюдор, Макмиллан), Баланчина, Ролана Пети и целый ряд американцев – от джазовых танцев (дуэт с Джудит Джемисон в постановке Элвина Эйли) до Роббинса, Тарпа и Кэрол Армитаж. В некоторых случаях хореографы злоупотребляли его талантом. Но даже если роль ему не подходила, он всегда был больше роли. Он – почти буквально – трансцендентный танцовщик. А ведь именно к этому стремится танец.

1986

Линкольн Кирстайн

Линкольн Кирстайн родился в 1907 году, «в 107 год XIX века», как он сам сказал однажды, и посвятил жизнь утверждению и воплощению принципов, которые были и безнадежно старомодны, и безрассудно прозорливы. Его величайшая заслуга – без сомнения, в том, что благодаря его инициативе и неослабевающему вниманию преобразились и искусство, и культурная жизнь великого города. Линкольн Кирстайн сделал классический балет американским искусством, дав Америке ее первую балетную школу и предоставив американский дом одному из самых выдающихся артистов ХХ века. Этот артист – Джордж Баланчин – сделал Нью-Йорк танцевальной столицей мира: лучшие образцы балетного искусства в исполнении великих танцовщиков воспитали самую знающую, самую подготовленную публику, способную приветствовать и оценить танец во всех его разновидностях, классической и «современной».

Официально должности Кирстайна назывались так: генеральный директор Нью-Йорк Сити Балета (Нью-Йоркского городского балета) и президент Школы американского балета. Однако связь с танцем была лишь одним из аспектов его гениальности. Подобно Дягилеву, которого часто (если и не вполне уместно) упоминают при оценке роли и значения Кирстайна, последний начинал с интересных, яростно пристрастных вкусов во всех искусствах и литературе, будучи знатоком и носителем неуемной тяги к прекрасному и социальной энергии, а затем сосредоточился на танце. Великим законодателям вкуса нужен емкий замысел учреждения, которое можно было бы вылепить в соответствии со своими пожеланиями, своей волей. Дягилев, в раннем возрасте, задолго до Русских сезонов, начинал с журнала (Мир искусства). Кирстайн в конце 1920-х годов, еще будучи студентом Гарварда, основал журнал, великолепный журнал Hound & Horn («Гончая и рожок»), стремясь писать и открывать таланты, новые и забытые. Он мог бы сделать карьеру подобно другим исключительно прозорливым эстетам своего поколения, например, Артуру Эверетту («Чику») Остину и Жюльену Леви, которые использовали музеи и картинные галереи для прославления своих весьма разнообразных вкусов: музей или галерея – это антологическое учреждение, так же как журнал или издательство. Но у Кирстайна были средства, смелость и упорство, чтобы вложить всю свою страсть, всё художественное благочестие в институт, служащий одному гению. Только одному гению. В отличие от издательства или галереи, музея или журнала, учреждений, которые имеют неоценимое значение в распространении произведений, но не необходимы для их создания, танцевальная труппа – это живой организм, который вдохновляет и делает возможным творение, представляемое затем публике. Именно видение и упорство Кирстайна и его преданность искусству привели к созданию и гарантировали выживание самого великого танцевального ансамбля нашего времени, без которого не были бы поставлены большинство танцев величайшего хореографа, переезду которого в Америку способствовал Кирстайн.

Эти роли – законодателя вкуса и важнейшего партнера балетного гения – подразумевают служение, и Кирстайн был предан идее служения. Великолепная Движение и метафора и другие книги (и статьи), посвященные истории и идеологии танца, снискали ему репутацию известного автора. Впрочем, трепет восхищения читателю Кирстайна внушает именно удивительное качество его прозы. (Я исключаю его ранний роман и сборник стихотворений – они интересны главным образом только потому, что их автор – Кирстайн. В романе Наследье плоти автор вспоминает, что присутствовал на похоронах Дягилева в Венеции в 1929 году; Рифмы рядового, о военной службе во время Второй мировой, отражают любовь Кирстайна к армии.) Существенно важно, что, когда его деятельность на службе театра, который он основал и поддерживал на протяжении десятилетий, практически завершилась («Après moi, le Board» – «После меня – [хоть] дирекция» – цитировал Кирстайн Баланчина), его отношения с английской словесностью продолжились. Если отсчитывать с Hound & Horn, за плечами у него было более полувека сочинительства, и он писал всё лучше – более тонкую, звучную, насыщенную прозу. Я думаю о статьях, публиковавшихся в 1980-х годах в The New York Review of Books, в частности, о четырех потрясающих автобиографических очерках – триумфе эллиптической прозы и мучительной, экстатической чувствительности, – опубликованных в ежеквартальном литературном журнале Raritan. В 1991 году замечательная подборка эссе Кирстайна о разных предметах (фотография, живопись, кино, литература, танец и другие) была издана в сборнике Куда и откуда: антология Линкольна Кирстайна, а в 1994-м вышел сборник Мозаика: воспоминания, в который вошла часть материалов, ранее опубликованных в Raritan. Публикации или повторного издания ждут и многие другие материалы.

Сторонник систем идеального порядка, Кирстайн не раз выражал свою любовь к балету, видя в нем приверженность определенным духовным ценностям – возвышенному отрицанию личности. Но как влечение к обезличенному иногда выступает проявлением хорошего вкуса у сильной личности, так и рьяное влечение к идеально регламентированным сообществам – это, как правило, отличительная черта эксцентричного темперамента. Коллективное предприятие, которому Кирстайн посвятил жизнь, действительно иллюстрирует упомянутые идеалы: совершенную дисциплину, служение, преданность. Его собственная жизнь, как и жизнь каждой личности при ближайшем рассмотрении, обладает двойным смыслом. Жизнь и достижения Кирстайна служат образцовыми наставлениями в оригинальности – в том, что эксцентричность (включая то, что называется «трудным» характером) нередко становится духовной ценностью и предварительным условием истинной серьезности.

Нам посчастливилось, что среди нас жил этот сложный и благородный человек.

1997

Флюиды Вагнера

Вода, кровь, исцеляющие снадобья и магические зелья – жидкости играют в вагнерианской мифологии решающую роль.

Истории Вагнера часто берут начало из водной стихии. Путешествия по воде – прибытие и отплытие обрамляют сюжеты Летучего голландца и Лоэнгрина. Сага о Кольцах начинается буквально под