Эффект искажения - Диана Удовиченко

– Будь проклята! – ревели горожане.

– Так отправим в огонь суеты, кои соблазняют наших жен!

– В огонь! – вопила беснующаяся толпа.

К кострищу бежали люди, бросали в груду вещей все новые «анафемы». Женщины, рыдая, срывали с себя скромные украшения, отрывали с платьев кружева, тесьму и блестящие пряжки. Молодая девушка, сжимавшая в руке большой нож, выбежала к помосту, перехватила черную косу, резко провела по ней лезвием. Швырнула роскошные волосы в костер и забилась в истерике. Жестом благословив ее, Джироламо продолжил:

– Живописцы ваши действуют в дурном направлении, изображая обнаженное тело, соблазн диавольский!

– В огонь! – отозвалась толпа.

– Поэты ваши, вместо того чтобы славить Господа, описывают любовные утехи!

– В огонь!

Горожан все больше охватывало безумие. Кто-то вопил, потрясая кулаками, кто-то падал на колени, захлебываясь рыданиями. Несколько женщин катались по земле, содрогаясь то ли в судороге наслаждения, то ли в конвульсиях падучей.

– Мудрецы ваши вторгаются в замысел Господний, тщатся узнать то, что человеку знать не должно!

– В огонь!!!

– Нравственность, верни себе нравственность, о народ мой! Молю тебя! – Джироламо опустился на колени. По впалым щекам его потекли слезы. – Вы, наконец, друзья мои, которые избраны Богом, вы, о которых я плачу денно и нощно, сжальтесь надо мной! Я ничего не требую иного, кроме того, чтобы вы угождали Богу и спасли ваши души.

– Благослови, фра Джироламо! – орала толпа.

Проповедник поднялся с колен, воздел руки над площадью. Юные девушки и совсем маленькие девочки ползли на коленях через площадь, возлагали на помост охапки цветов. Припадали к его сандалиям, целовали ноги. На лице иезуита появилась нежная, поистине ангельская улыбка – ласковая, всепрощающая.

– Жгите, дети мои. Жгите суеты и анафемы, – тихо шепнул он.

Загудели трубы, возвещая о начале великого сожжения. Костер тщеславия запылал, подпаленный сразу десятками факелов. Люди толпились вокруг помоста, каждый желал поучаствовать в уничтожении анафем. И падали, падали в пламя все новые суетные вещи…

Мадонна Изабелла вскрикнула и забилась на руках обхватившего ее кавалера. Вырвавшись из объятий, ринулась к костру, на ходу срывая с себя драгоценное ожерелье. Швырнула его в огонь:

– Благослови, святой отец!

Вслед за ним полетела горностаевая накидка. Рубиновые серьги сверкнули в хороводе огненных искр, упали в гудящее пламя:

– Благослови, святой отец!

Обезумевшая, простоволосая, она извивалась в припадке, в клочья рвала на себе бархатное платье, трясла оголенной грудью:

– Благослови, святой отец!

Другие аристократки присоединились к ней в этом безумном самоуничижении. В пламя летели украшения, гребни, муфты и веера:

– Благослови, святой отец!

Граф искоса взглянул на свою новоиспеченную супругу. Лукреция спокойно стояла, скрестив руки на груди. Губы ее кривила презрительная улыбка. «По крайней мере, мне досталась умная жена», – подумал Паоло.

Монахи взялись за руки, образовав хоровод вокруг костра, понеслись в бешеной пляске.

– Веселись, мой народ! Славь сожжение сует! – кричал Савонарола.

Люди пустились в пляс. Извивались в странном языческом танце юные девушки, скакали пожилые матроны, дергались убогие и калечные. А над этим весельем несся голос Джироламо:

– Да будет Иисус Христос провозглашен королем народа флорентийского! Да будет Мария Дева его королевой!

Паоло спокойно наблюдал за всеобщим танцем, ощущая, как над площадью сгущается огромная, подобная смерчу устрашающая сила. Странно: он не чувствовал ни дурноты, ни ужаса, которые обычно охватывали его при чьей-нибудь искренней молитве. Напротив, эта сила питала его, несла блаженство. Вскоре граф убедился: то, что исходит от толпы и от самого Джироламо – отнюдь не божественная благодать. Иначе он и его стриксы давно уже были бы уничтожены. Над горожанами разливалось облако греха – бесконечного, исступленного. «Его дар – от дьявола, – подумал Паоло, вглядываясь в лицо Савонаролы. – Он не вразумляет людей, а соблазняет их. Соблазняет тем страшнее, что использует имя Бога». Гордыня, гнев, ненависть – вот что реяло над Флоренцией во время проповеди Джироламо. «Интересно, он сам понимает, чье слово несет людям? Или искренне верит в то, что его устами говорит Господь? – спрашивал себя граф. – Так или иначе, гордыня этого человека поистине бесконечна».

Но и сила воздействия иезуита на людей была огромной. Паоло все смотрел на проповедника, пытаясь разглядеть окружавшую его дымку. Но из-за яркого пламени облако расплывалось, делаясь невидимым. Вдруг Савонарола, словно ощутив внимание стрикса, повернулся и ответил ему прямым взглядом, полным ненависти.

Огонь бросал на его лицо алые отблески, словно помечая Савонаролу кровавой тенью. Дуэль взглядов длилась недолго: Паоло отвел глаза, решив, что не следует привлекать к себе внимание безумца.

К середине ночи костер догорел, оставив на площади груду пепла и запах дыма. Измученные, истерзанные гости Паоло разбрелись по каретам и отправились восвояси. Оба правителя со свитами уехали в резиденцию Медичи. Лодовико, укоризненно покачивая головой, поддерживал за талию рыдающую Беатриче.

– Пора и нам, дорогая, – сказал Паоло. – Наконец мы сможем остаться наедине.

Не подозревая, что супруг прекрасно видит в темноте, Лукреция не сочла нужным скрывать свои истинные чувства. Граф усмехнулся: лицо новобрачной выражало лишь отвращение.

В просторной супружеской спальне графиня прилегла на огромную, монументальную кровать, изогнулась в соблазнительной позе. Она нежно улыбалась мужу, в прекрасных глазах сияли страсть и любовь. Окружающее ее облако было черным, как грозовая туча, – цвет ненависти и желания убивать. «Я не ошибся в выборе, – в который раз подумал Паоло. – Из нее получится великолепный стрикс».

Медленно, растягивая время, он подошел к кровати, склонился над красавицей-женой и… отечески поцеловал ее в лоб:

– Спокойной ночи, любезная супруга. Вернее, уже спокойного утра.

С этими словами он вышел из опочивальни, оставив Лукрецию в одиночестве. Бесшумно шагая по длинному коридору, он тихо посмеивался, представляя себе изумление и растерянность молодой женщины.

Паоло спустился на первый этаж, вошел в оружейную, окликнул:

– Луиджи!

– Я здесь, мой господин! – Из-за ширмы высунулась лысая голова.

Лысина осталась охраннику на память о миланском избиении. Спасенный благодаря укусу своего господина, он выздоровел. Все раны затянулись, а вот волосы на обгорелой голове так и не восстановились. Однако Луиджи ничуть не огорчился их потерей: без густой шевелюры он выглядел еще более устрашающе.

Воин, беззаветно любивший оружие, собрал богатейшую коллекцию и продолжал пополнять ее. Будь его воля, он не отходил бы от собрания мечей, кинжалов и луков. Но долг требовал везде сопровождать графа. Луиджи отказался от своей комнаты, поселился в оружейной, чтобы иметь возможность каждую свободную минуту любоваться сиянием клинков. Подобно дракону, он ревностно берег свои сокровища.

– Взгляните, господин, какой великолепный чинкуэда! – Луиджи протянул графу широкий восьмидольный кинжал. Его позолоченная рукоять была инкрустирована слоновой костью. – Это совершенное оружие!

Паоло улыбнулся. Это хорошо, его одержимость… Рано или поздно уходит наслаждение силой, упоение властью и огромными возможностями. Каждый стрикс остается наедине с вечностью. Появляется осознание: бессмертие – не великий дар, а проклятие. Быть всегда – тяжкое испытание. Как правило, такое случается после второй-третьей сотни прожитых лет. Исчезает острота чувств и ощущений, а в измененной душе поселяется тоска. Мир становится тусклым, бесцветным, словно по нему растекается тонкая пленка грязи. Появляется зависть к смертным. Зная, что век их короток, они торопятся жить, спешат совершить что-то значимое, радуются, грустят, ненавидят, любят… Но какой в этом смысл для стрикса? Зачем торопиться, если впереди – вечность? И тогда многие ломаются. Паоло повидал таких. Одни, привыкнув к неуязвимости, теряют всякую осторожность и в погоне за новыми ощущениями совершают безумные поступки – не скрывают своей сущности, устраивают в городах резню посреди бела дня. Как правило, такие становятся добычей священников. Другие впадают в жесточайшую меланхолию, предаются безделью, в конце концов тупея и превращаясь в безвольных полуживотных.

Граф называл это явление «горячкою стриксов». Избежать ее могли лишь нашедшие зацепку – идею, занятие, увлечение. Что-то, позволяющее обрести смысл в лежащей впереди вечности. Пусть ложный, пусть фальшивый и смешной, но смысл.

Многие стриксы из негоциантов наслаждались преумножением богатства, совершенствуясь в искусстве торговли и не уставая пересчитывать свое золото. Руджеро жил ради науки, был счастлив, что может познавать мир бесконечно. Луиджи, которому одинаково чужды были и алчность и высокие материи, обретал равновесие, собирая оружие. И все же даже самые надежные из стриксов балансировали на грани безумия. Такова плата за бессмертие.